Первое апреля октября

Вот, это, подхожу я к Ла-Маншу и вижу: девка стоит, вся как есть голая. Стоит и, это, натурально смотрит на меня так, будто дать хочет. За давностью лет, сказать, я уже не очень-то помню, как баба смотрит, когда хочет дать, но такое, это, впечатление у меня тогда сложилось от её взгляда. Ну, я ей: «Ты чего, — говорю, — болезная, шныряешь тут в чём матерь родила?» А она мне: «За что же ты, говорит, мужа моего любимого на смерть сподбил?» «Не знаю, — говорю, это, ей, — ни мужа твоего, ни тебя самую, даже, это, по имени». «Имя, — говорит, — у меня простое и незамысловатное: Любовь», — говорит. И натурально тут же и дала. Прямо между глазьев, это, и дала. «А ты чего, — говорит, — подумал, пень старый?»

Вот, стало быть, отлежался я, пока она не ушла, болезная (и всё по мужу убивалась), закрыл евротоннель и обратно в сторожку — примочку, это, делать. Захожу, значит, в служебное-от помещение, а там — он.

— Кто? — встрял Бредяев, не перетерпев долгой затяжки сторожа от едкой «Примы», которую тот принялся раскуривать.

— Так, это, мальчик, — через минуту отозвался сторож, сплюнув долгую слюну и почмокивая губами. — Бледненький, это, такой весь, в белой, сказать, пижаме. А в руках мою берданку держит. Я ему кричу: брось ружжо, малец, не дай бог сотворишь чего. А он мне: «Я, — говорит, — возьму его поиграть? Я, — говорит, — верну потом, когда всё кончится». Насилу, это, отнял табельное оружие у мальчонки. Мальчонко-то, видать, того немного, с рельсов, это, сошёл.

Сторож раздавил о шпалу окурок «Примы», старательно растёр его между пальцами в махру и сдул, давая тем самым понять, что его скорбная быль окончена.

Наступило сочувственное молчание, которое длилось не меньше пяти минут.

— Так а смертоубийство? — вопросил наконец Пётр Сергеевич.

— А что? — не понял Гипербореич.

— Ну, про смертоубийство-то. В чём оно?

— Во мне, — коротко ответил человек с ружьём. И замолчал навеки.

— Вот так дела! — воскликнул Пётр Сергеевич. — Сторож-то помер.

— В каком смысле? — спросил терапевт Головушкин.

— Да вот так, — отозвался Бредяев. — Не дожил до смерти.

Пришлось Головушкину подниматься (он положил на освободившееся место снятую с груди табличку «Я нарушил клятву Гиппократа», чтобы случайно никто лёжку не занял) и осматривать почившего сторожа.

— М-дэ, — произнёс он в конце концов. — Отошёл. Ведь говорил же ему: бросай курить!.. Ну да ладно, надо пока оттащить его подальше. Не лежать же рядом с трупом — как-то ненормально будем выглядеть. Да и ему поезд уже, вроде, ни к чему.

— А ружьё? — резонно вопросил Пётр Сергеевич. — С ружьём что делать?

— Возьмите его себе пока, — нашёлся Головушкин. — На хранение. Вы у психиатра на учёте, надеюсь, не состоите?

— Не состою.

— И справочка имеется?.. Шучу, шучу, хе-хе.

Вдвоём они подхватили сухонькое тельце Гипербореича и оттащили его за насыпь, к пустой брошенной и заржавелой цистерне. Там сложили ему руки на груди, как полагается покойнику, а терапевт накрыл его своим халатом. Получилось вполне даже пристойно и симпатично.

А когда вернулись, на месте сторожа уже устроился молодой человек в очках, по виду студент.

— Я ваше место отбила, — сказала лежащая дальше эффектная дама, похожая то ли на окончательно обрусевшую кореянку то ли на китаянку, в джинсовом костюме. — Подружка молодого человека, — кивок на студента, — хотела занять.

— Спасибо, — поблагодарил Пётр Сергеевич, возложась на место-отбивную.

— И совсем не подружка она мне, — стушевался студент, косясь на ружьё в руке Бредяева. — Как вы могли подумать!

— Подружка, подружка, — принялась разоблачать закрасневшегося юношу джинсовая дама. — Не ей ли вы, не вы ли ей, о чувствах говорили!

— Это был сугубо предметный разговор, — отчаянно зарделся молодой человек. — Мы с ней на одном факе.

Терапевт Головушкин неприлично фыркнул.

— И вообще, говорить о чувствах и испытывать чувства — это даже не одного порядка вещи, — изрёк студент.

Два врача-музыканта от нечего делать и дабы развлечь самих себя и публику принялись выдувать полонез Огинского.

6. Недоказуемая биологема студента Коляско

Внезапно пошёл мелкий пакостный дождик, и до чего же холодный, зараза. Поезд, ведомый машинистом Саддукеевым продолжал опаздывать. Над чередой голов вдоль железнодорожного пути захлопали, раскрываясь, редкие зонты, прихваченные наиболее предусмотрительными гражданами.

— Вот вы кто по образованию? — обратился студент к Петру Сергеевичу.

— Безработный, — отозвался тот.

— Угу… Ну, это, в общем-то не… А по образу мыслей?

— Русский, — чуть поразмыслив ответил Бредяев.

— Замечательно, — кивнул Коляско. — Значит, мы всяко разно поймём друг друга.

— Кхм, — неопределённо кивнул Пётр Сергеевич.

— Отчасти вы правы, — согласился студент. — И тем не менее, как образованный человек, вы просто не можете не понять суть моей биологемы.

— Суть — чего? — не понял Бредяев.

— Биологемы. Ну, вы знаете, у теоретиков всякие там теоремы, у стратегов — стратегемы, а для биологов я придумал биологемы.

— А вы, стало быть, биолог.

— Образуюсь, — кивнул студент.