Первое число Смита

Гордо вскинув голову, Валера, взглянув на него свысока ещё раз, неторопливо выплыла из кабинета, а Герман, в очередной раз удивился, узнав, что у Валеры есть родственники. Она так мало говорила о своей жизни, что он сам иногда забывал о том, что людям свойственно иметь семью, а его ассистент – человек. Семью… Он вспомнил ещё одного представителя homo sapiens, у которого был брат, или есть брат. Пётр Новиков. Его новый деловой партнёр. Повинуясь своему любопытству, Герман открыл ноутбук и ввёл в строку поиска фамилию и инициалы брата Петра. Пролистывая страницы информационных ресурсов, он бегло считывал скудные данные: «Иван Миронович Новиков, сын Мирона Павловича Спасского, известного бизнесмена … взял фамилию матери…Мать скончалась… родился в одна тысяча девятьсот девяностом году, руководитель одной из компаний, входящих в холдинг отца… высшее образование … не женат… имеет брата… пропал без вести в две тысячи двадцать втором году…Следствие зашло в тупик…поиски ведутся… В две тысячи двадцать третьем году официально признан безвестно отсутствующим. До настоящего времени местонахождение не известно, находится в розыске… по истечение пяти лет может быть признан судом умершим». Герман просмотрел несколько фотографий Ивана: молодой серьёзный человек, похожий строением лица на Петра, возможно, более худощавый, с каким-то, Герману показалось, печальным взглядом. На снимках он не улыбался, а на единственной найденной фотографии всего семейства Спасских-Новиковых он заметил выражение враждебности во взгляде, обращенном к обнимающему его за плечи отцу. Интересно. Пётр же, на старых кадрах, наоборот, был совсем не похож на себя: со скучающим взглядом, растрёпанными волосами, в свободной одежде, расслабленный и высокомерный, с обиженно скривлёнными губами, словно его заставляли выполнять неприятную повинность. Герман подумал, что описание личности Петра, данное Юстом, оказалось правдиво, только до момента исчезновения Ивана. Что же случилось потом, что Пётр смог так измениться? Неужели он так любил своего брата, что его утрата повлияла на него столь радикальным образом? У Германа не было братьев и сестёр, он не мог оценить степень влияния таковых на себя, но, предполагал, что вид родства не так важен, как сила привязанности. Он вспомнил себя после смерти жены. Изменился ли он? Да, безусловно. Глобально? Нет, он не мог этого утверждать. Бенефициар сочувствовал своему новому партнёру и понимал, что неопределённость местонахождения брата оставляет открытым гештальт надежды, но, может быть, ясность в этом вопросе всё-таки принесла бы облегчение этой семье? Был бы он спокойнее и счастливее, если бы не видел своими глазами смерть своей жены, если бы до сих пор она не была им похоронена? Если бы он думал, что она пропала, и, что возможно, она жива? У него не было ответов на эти вопросы, хотя эта перспектива выглядела заманчиво. Но Герман не любил ждать. Нет. Он не хотел бы быть насаженным на крючок неизвестности. Бенефициар закрыл браузер и отвернулся к окну.

Кабинет Майи, как всегда, был в тени. В этом ноябрьском полусвете она, застыв, словно манекен на выставочном стенде, рекламирующем офисную мебель, что-то читала в мониторе ноутбука. Она сидела, чуть повернув кресло в сторону окна, сцепив руки в замок на коленях. Герман подумал, есть ли у Майи брат или сестра, или любой другой человек, в отношении которого она может испытывать сильные эмоции? Настолько сильные, чтобы подвергнуть кардинальным изменениям всю свою жизнь?

Москва. 12:54. Ноябрь, 18, Понедельник

Северная башня.

Туман. Сегодня он обволакивал верхние этажи, поднимаясь от земли ватным одеялом, ввергнув в молочную слепоту обретающих на последних этажах городских жителей. Градиентом от грифельно-серого к грязно-белому он возвышался к вершинам башен, застыв на их пиках белёсой дымкой, заключая пространство в безмолвную непроницаемую мглу. Окутывая в плёнку изолированности, запечатывая в капсулы собственных стен, отрезая от внешнего восприятие людей, привыкших к постоянному созерцанию себе подобных, он облекал их на внутреннюю сосредоточенность, на обращение пристального внимания к своему индивидуальному, собственному миру, исключая лицезрение обыденных, так часто меняющихся картинок жизни. К этому были готовы не все, а некоторые и вовсе противились, боялись такого внимания. Майю не пугал туман. Её сознание было кристально прозрачно. Она не страшилась остаться наедине с собой. Она была рада своему «Я».

А сейчас это «Я» было атаковано, по её мнению, абсолютно бестактными вопросами подрастающего поколения:

– Скажи, Майя, ты же женщина? – вопрошал, лукаво выгибая бровь Яков.

– Допустим. – Майя в ответ выгнула свою. – Я надеюсь, ты мне поверишь на слово и не попросишь сейчас предъявления неопровержимых доказательств?

Яков засмеялся:

– Нет, конечно. Бог с тобой! Я просто хотел спросить у тебя кое-что, как у представителя второго пола.