Первое кругосветное путешествие на велосипеде. Книга первая. От Сан-Франциско до Тегерана.

После пустыни сорок миль моя дорога идёт вверх по долине реки Гумбольдта. По берегам озера Гумбольдта расположились десятки стоянок индейцев Пайют (Piute). Я делаю получасовую остановку, чтобы нанести им визит. Я никогда не смогу понять, желанный я тут гость или нет. Они не выказывают никаких признаков удовольствия или неудовольствия относительно меня, катящего к ним велосипед через полынь. Делая вид, что знаком с кем-то из обитателей этих вигвамов, я брожу среди них, вмешиваюсь в их дела, как доктор в многоквартирном доме в Нью-Йорке. Я знаю, что не имею никакого права это делать без предварительной фразы «С Вашего позволения» и от этого я чувствую неловкость. Когда я вернулся, я увидел, что индейцы не просто рассматривают мой велосипед, но открыли сумку с инструментами, передавая их друг другу. Я не думаю, что индейцы украли бы мои инструменты, но они научились выпрашивать. Благородный пайют теперь профессиональный нищий. Я собираю мои ключи и нахожу некоторую благосклонность морщинистого индейца, похоже он здесь главный. Он смотрит, как я убираю ключи, и с улыбкой, предназначенной расположить к себе собеседника, произносит: «Пайют ликум. Пайют ликум!». Без сомнения, он считает это последним аргументом, после которого я оставлю ему свои ключи. Он снова произносит «Пайют ликум» и указывает стоящему рядом. Тот, тоже улыбаясь, говорит: «Его большой начальник, большой начальник пайют, он». Без сомнения, он считает, что теперь-то я уж точно признаю его «большим начальником» и передам свои инструменты. В этом они ошибаются, я никак не могу подарить инструменты. Ни одна, даже королевская улыбка, не изменит моё мнение по этому вопросу. Улыбки пайютов мне кажутся некрасивыми — просто горизонтальное расширение рта от уха до уха, разделяющее верхнюю и нижнюю части их невыразительных лиц. Даже улыбки их скво так же уродливы. Но они не обращают на это внимания и, как только появляется бледнолицый посетитель, они тут же встречают его этими отвратительными и вовсе не выигрышными улыбками.

В воскресенье, 4 мая, я сделал остановку на целый день в городке Ловелокс (Lovelocks) на реке Гумбольдт. Это был довольно знаменательный день. Никогда ещё я не видел такой странной толпы, собравшейся впервые посмотреть на человека на велосипеде, как в тот день на станции Ловелокс. Собралось человек сто пятьдесят, причем сто из них были индейцы пайюты и шошоны, а остальные — белые и китайские железнодорожники. И трудно сказать, кто из них был более знаком до этого с новинкой техники — белый, жёлтый или красный. Позже вечером меня пригласили в лагерь пайютов, я был почётным зрителем на матче по игре в мяч «фи-ре-фла» между скво пайютов и шошонов. Это традиционная национальная игра обоих племён. Принцип игры похож на поло. Скво были вооружены длинными палками, которыми они пытались провести мяч к цели. Это живописное, увлекательное и романтическое зрелище. Скво, одетые в немыслимые одеяния — некое сплетение дикости и цивилизации, беспорядочное смешение всех цветов радуги, порхали по полю с ловкостью профессиональных игроков в поло, в то время как индейцы и старшие скво с их чадами сидели и наблюдали за игрой с неповторимым восторгом. Команда шошонов выиграла и была весьма довольна этим. Здесь я познакомился с одним странным персонажем из тех, которые иногда встречаются на западе. Он беседовал с небольшой группой пайютов на их родном языке. Я спросил у него о возрасте одного из индейцев, его удивительно морщинистое лицо явно указывало на возраст долгожителя. Мой собеседник ответил, что индейцу около 90 лет, но точно свой возраст индейцы не знают, потому что они считают по фазам луны и изменениям сезонов, не имея других календарных знаний. Представьте моё удивление во время моего разговора с этим человеком, когда он начал рассказывать, ссылаясь на Писание как на истину в последней инстанции, что и наши предки имели такой же календарь, как и индейцы, и что Мафусаил, самый старый из когда либо живших на земле людей, проживший девятьсот шестьдесят девять лет, на самом деле считал, что живет девятьсот шестьдесят девять лун.

Эту теорию я услышал впервые здесь, в Неваде, из уст странного человека, сидящего посреди диких и необразованных индейцев.

Я покатил дальше по долине Гумбольдта то по гладкой и ровной известняковой дороге, то рабски толкая велосипед по глубоким пескам. Гумбольдт окружают десятки заснеженых вершин. А вдоль долины - серные шахты и снова горячие источники. Всё здесь, особенно последний факт, указывало, что я попал в место, где, как предполагают в народе, совершенно неудобный и жаркий климат.