Первое лицо

В самые темные минуты той ночи меня преследовал вопрос: уж не стала ли для него работа со мной величайшим вызовом, последним и, вероятно, самым выдающимся достижением. Убедить меня сделать то, что я сделал, но взять на себя ответственность за собственную смерть – все это ставит множество вопросов! О том, кто мы такие и на что еще способны. А окончательная победа осталась за ним – да еще какая!

Из всех людей, кого я знал, он ближе всех стоял к гениальности.

Но во мне всегда жила склонность к тщеславию, и, вероятно, она вновь подала голос. Очевидно, Хайдль знал, что игра окончена. Очевидно, он родился трусом. Впрочем, в его жизни сложно было не заметить повторов, уловок, трюков, раздутого самомнения – все это нашло своеобразное продолжение в моей жизни. Не будет преувеличением сказать, что во мне изменилось все, что в ту пору я был другим человеком и что некогда чужая жизнь теперь видится мне моей собственной. В любом случае, он остается со мной… вероятно, в какой-то момент он превратился в меня или, что еще хуже, мы оба – в него. Как знать?

Быть может, гений – это человек, которому вплотную удалось приблизиться к тому, чтобы стать самим собой.

Он нагрел банки на семьсот миллионов, но вскоре миру предстояло увидеть и более масштабные аферы, которые проворачивались тем же способом приобретения и приращения капиталов из пустых грузовых контейнеров, и не просто пустых, а физически не существовавших – их заменили спекулятивные высокодоходные облигации, не подтвержденные документами кредиты, вторичные ценные бумаги. Грузовые контейнеры носили имена: «Энрон», «Леман бразерс», «Нозерн рок», «Беар Стернс». На их стенки по трафарету наносились товаро-транспортные накладные, указывающие, что находится внутри: «просачивание благ сверху вниз» – от экономического подъема выигрывают все, вдохновляющие возможности, перспективы развития, демократия для всех. И так далее, и тому подобное. Каждая надпись с расстояния впечатляла, каждая обещала что-то хорошее. А на поверку оказывалось, что это пустые ржавеющие черные дыры.

В философии Хайдля была резонансная истина, которую никто так и не посмел озвучить на протяжении последующих десятилетий. Его недоумение по поводу всеобщей потребности верить и его решительная эксплуатация этой потребности в ходе любопытных экспериментов, ставивших целью выяснить, в какой точке эта вера все же ломается и отчего, а дальше открывалась еще более великая истина: потребность верить не пропадает никогда. Каждое безумное испытание веры, как узнали впоследствии джихадисты, а тем более испытание суицидом только укрепляет веру.

В какой-то момент вспыхивал пожар, готовый поглотить нас всех. Время устает от многого: наверное, даже от себя, и, возможно, мы уже носим в себе наше зловещее будущее: заброшенные дома, города и целые земли, пытки незадачливых, убийства невиновных, утопление детей, шокирующая скорбь, – мир всепоглощающего страха. И ошибка Хайдля, по всей вероятности, совпадала с нашей общей ошибкой: мы привыкли считать, что жизнь – это спринтерская дистанция, а на самом деле жизнь – марафон. Если бы мы просто бежали трусцой в направлении нового столетия, он бы успел сокрушить целые страны, а не только свой собственный бизнес да несколько инвестиционных банков.

Да-да, я знаю, что он не первый и не последний корпоративный преступник. И все же – думаю, я не одинок во мнении – он заслуживает лучшего, или, если угодно, большего. Человечество не способно к коллективным мечтаниям, но если бы дело обстояло иначе, стал бы мир, как спрашивала Пия, мечтать о Зигги Хайдле? Кто знает? Кто сможет ответить? Но теперь, когда Зигги Хайдля нет в живых, могу сказать одно: больше я ничему не удивляюсь.

2

Все, что я видел, – это тускнеющие глаза Зигги Хайдля, устремленные в небо, но когда я, запрокинув голову, попытался проследить за его взглядом, вверху ничего не оказалось, и, вернувшись с небес на землю – в Хобарт, в Тасманию, в свою жизнь, ко всем известным мне людям, к смеху и дружбе, к доброте и любви, я понял, что все это давно исчезло вместе с угодливой глупостью и ненавистью, с идиотизмом, который правил Тасманией, островом глупости, как своей вотчиной. Здесь не оказалось, да и не было никогда ровным счетом ничего.

На следующий день после прощания с Рэем я сидел в своей взятой напрокат машине и больше всего хотел уехать, но в том-то и штука, что остров – это образцовая тюрьма: ты можешь перемещаться с места на место, но не можешь сбежать. У меня был покрытый яркой краской спортивный автомобиль с откидывающимся верхом: когда-то такие машины не вызывали у такого водителя, как я, ничего, кроме насмешки. Но я никогда не говорил, что отличаюсь последовательностью. Я позвонил Хаву, одному из близнецов, но тот был занят и подъехать не смог, а второй, Генри, по словам брата, находился где-то за городом. Отношения у нас сердечные, хотя и не тесные – потому и сердечные, что не тесные. А Бо…

Бо погибла.