Первое открытие [К океану]

Утро было свежее и чистое. Шлюпки спускались под правым берегом. Как и предполагал Невельской, промер и тут показал глубины.

— Даже течение здесь быстрее! — говорит Грот.

— Это второй фарватер Амура, — отозвался Невельской.

— Но куда же идет этот фарватер? — обеспокоенно спросил Грот.

Невельской ему не ответил.

— Мео[189], — сказал проводник.

В распадке между сопками, среди березовых лесов, стояли гиляцкие зимники.

Гиляки стали просить Невельского пристать.

Подошли к деревне. Питкен поговорил с ее жителями, принес осетра.

Гиляки шли за ним. Принесли туес ягоды — шикши.

Алеут вскочил и в восторге хлестнул себя руками, видя шикшу.

Но приставать было некогда.

...Погода хмурилась. Река становилась все шире, оттесняя левый берег к горизонту. Теперь чарбахские скалы и вся гряда гор, под которыми накануне высаживались моряки в той деревне, где жил старик, похожий на знакомого из Ревеля, казались слабой синей полосой. Но ранним утром, когда и море и горы посинели, на дальнем берегу завиднелся белый квадрат какого-то гиляцкого зимника. Скоро полоса берега исчезла. Течение не ослабевало, влекло шлюпки, продолжаясь в море. Оно было мутным, быстрым, несло среди моря коряги, пену, щепье. За морем подымался и подступал все ближе берег Сахалина.

Сизая гряда скалистого острова, как на подставках, стояла на громадных белых отмелях. Промер показывал глубину в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать сажен.

«Куда же идет течение?» — озабоченно думал Грот. У него на сердце был тяжелый камень.

Шлюпки несло к югу. Они входили как бы в широкий залив. В утреннем розовом тумане подымались зеленые волны. Грохотал прибой. Туман сносило. Жаркий ураганный ветер налетел с юга.

Шлюпки заливало.

— Навались! — командует капитан.

Шесть весел опускаются враз. С трудом налегают уставшие гребцы, лодка подымается на тяжелую волну, и сразу же ее валит вниз. Идет тяжелая борьба со стихией.

Усатые матросы угрюмы. Лица их в поту, мокрые рубашки почернели.

Выбрасывались на отмель и пережидали ветер. Ночевали в гиляцких домах.

— Мы идем верно, только так! — говорил капитан. — Идем вниз под берегом, течение идет туда, и оно нам само все укажет.

Чем дальше, тем труднее становился путь. Невельской и офицеры гребли и работали в очередь с матросами. Стояла сухая жара. Одежда просолилась и выцвела. Губы трескались, на лицах появились ожоги.

А сахалинский берег подходил все ближе к материковому, и казалось, будто впереди они смыкались, образуя сплошную лесистую гряду. Но течение шло туда, и Питкен в ответ на все вопросы упрямо показывал знаками, что между Сахалином и материком есть глубокий пролив.

В полдень, с попутным ветром, шлюпки быстро пошли под материковым берегом. Лесистая гряда впереди вдруг стала прогибаться, словно опускалась в море. Похоже было, что лесистый перешеек, подобно цепи висевший между берегов, соединял там материк с Сахалином. Вдруг Невельской увидел, что эта цепь лесов, соединяющая берега, как бы разорвалась. Он навел туда трубу.

Впереди блестела вода. Просвет становился все шире. Низменный берег Сахалина укорачивался и отступал, образуя широкие ворота. Видно стало залитое солнцем, белое, как расплавленный металл, Японское море. Шлюпка вошла в пролив. Справа выстроились скалистые мысы материка.

— Про-носит! — закричал Шестаков, стоявший на носу передней шлюпки и огромным шестом измерявший глубину.

Капитан, правивший на корме баркаса, еще ниже надвинул свою фуражку с выцветшим сизым околышем и белым чехлом. Виден был только сожженный солнцем, шелушившийся крупный нос. Почерневшие руки Невельского слегка дрожали.

— Пять сажен! — крикнул Козлов.

— Сахалин — остров! — воскликнул Грот.

— Шапки долой! — скомандовал капитан.

Матросы и офицеры перекрестились.

Мичманы выхватили пистолеты и стреляли вверх, а Питкен смотрел со страхом, не понимая, что за странные поступки совершают его новые друзья.

Еще один огромный утес с пышной растительностью уплыл назад. А вдали синели, выступая друг из-за друга, синие мысы, большие и малые, похожие на утюги больших размеров, виднелись низменные берега.

Через час шлюпка была значительно южней пролива.

— Вот к этому месту уже подходил Лаперуз! — сказал капитан.

Он вспомнил свои юношеские мечты, вспомнил, как желал стать подобным Лаперузу и Крузенштерну.

И вот он прошел между Сахалином и материком...

И он сидит с карандашом и бумагой, сам срисовывает берег материка и печальные низины Сахалина.

И как радостно было видеть все это — и уступы, поросшие столетним девственным лесом, и это девственное море.

Вспомнилось свое море, Балтийское, к которому он привык, по которому много плавал.

А прелесть девственного, никем еще не описанного и не виданного моря ни с чем не может сравниться.

В любую погоду — в солнце ли, в ветер, в сумрак даже — представляется оно особенно чистым, торжественно прекрасным, особенно когда идешь по нему впервые или впервые приближаешься к неописанному берегу. Это ощущение потом живет в душе открывателя всю жизнь, так же как всю жизнь помнит он цифры первых промеров, первые встречи в новой стране.