Первое «Воспитание чувств»

Когда все сели за стол, у него зажало, словно в тисках, сердце, каждый глоток грозил его придушить; едва трапеза завершилась, как он поднялся к себе, заперся и, бросившись ничком на кровать, наплакался всласть.

XI

Однажды, когда он с горечью размышлял о своей несчастной судьбе, сжав голову руками и облокотясь на стол, вошла мадам Эмилия. Он поднял грустное лицо и удивленно уставился на нее глазами, в которых стояли слезы.

— А, это вы? — только и нашелся он спросить.

Она ответила до странности мягко:

— Я вам сильно досаждаю? Скажите, прошу.

Лунная дорожка на лазурной глади никогда не могла бы затмить кротостью этот взгляд, а голос был сладостен, как вздох ветра в жасминовом кусту.

— Сейчас я уйду, — прибавила она.

— Вы! — воскликнул он. — Вы!

Она хранила молчание.

— Вы сами знаете, что нет.

Она подошла к нему. Он сидел, повернув к ней голову, и глядел на нее снизу вверх, словно на мадонну, она, стоя над ним, опустила глаза и смотрела на него с улыбкой.

— Вы сами знаете, что нет, — повторил он еще раз, делая долгие паузы между словами, — сами знаете, что нет!

Она шагнула к нему, он ощутил лбом ее дыхание, видел, как вздымается грудь, и, казалось, слышал биение ее сердца. Медленно — это делалось почти бессознательно и с легкостью поистине сверхъестественной, какая нисходит на нас только во сне, он поднял руку и обнял ее за талию.

— Почему?.. — только и смогла она произнести.

Он же мягко притянул ее к себе:

— Потому, что я люблю вас.

Запрокинув голову, она не сопротивлялась, а он не спускал с нее глаз, бледный, дрожащий и что-то лепечущий, как в горячке.

— Вы любите меня… любите! — еле слышно прошептала она, в полузабытьи смежив веки, словно опьяненная собственными словами.

Медленно, со сладостной нежностью обе ее руки скользнули ему в волосы, она склонилась над ним и поцеловала в лоб, беззвучно, не размыкая губ, просто притянув его голову к себе. Анри, сжимая ее в объятьях, положив голову к ней на грудь, впивал аромат ее кожи и чувствовал, как его сердце готово растаять.

Внезапно выпрямившись, она отстранилась и произнесла жалобно, почти с отчаяньем:

— Боже правый! Что я делаю? Что я сделала?

Анри вскочил и в свою очередь поцеловал ее.

— Ты меня любишь? — спрашивала она. — Крепко любишь, Анри? Скажи мне… повтори… еще повтори… поклянись…

— А ты, — переспрашивал он, — ты меня тоже любишь? О, скажи мне, что тоже меня любишь!

Не в силах вымолвить ни слова, она слабеющими ладонями сжала его руки, их пальцы сплелись.

— Нет… оставь меня… заклинаю… оставь… не прикасайся ко мне… не приближайся… я ухожу…

Она высвободилась из его объятий.

— Умоляю, не смотри на меня больше! Твои глаза заставляют меня страдать… Ох! Боже, нас могли видеть!.. Кто-то мог взойти… и занавеси у тебя не задернуты! Что со мною будет!.. Прощай, прощай, позволь мне уйти, не удерживай меня… да, я вечером вернусь, как только… очень скоро… Прощай, прощай… Да, да, мой Анри, я тебя люблю!

И уже с порога она послала ему тысячу воздушных поцелуев.

В полном смятении, смакуя в душе новый вкус ее ласки, Анри не знал, как быть: он боялся пошевелиться, даже просто поднять голову, только дрожал, будто от сильного испуга.

Постепенно к нему вернулось спокойствие, зашевелилось сознание обретенного счастья. Случайно он взглянул на свое отражение в зеркале и нашел, что красив. Красивее большинства мужчин. Он вскочил, чувствуя в себе силы перевернуть мир в одиночку. Она его любила! Да он и сам себя любил, такого великого и блистательного, такого всепобеждающего. Он готов был летать вместе с орлами, закрывать своей грудью жерла пушек. Мироздание предстало перед ним в самом упоительном виде, полное славы и любви, а собственная жизнь рисовалась в каком-то сиянии, как лик Создателя; счастье простерло над ним свои крыла и закрывало его от всех невзгод, оно присутствовало во всем, сочилось из стен, изливало свой свет отовсюду, словно ясный день, Анри впивал его в себя, как воздух.

Его позвали обедать, он нехотя вышел из комнаты и, расставшись с временным жилищем, благословил его, как колыбель новорожденного. За столом он не ел — да разве можно было думать о еде! Он смотрел на мадам Рено безмятежно, следя за выражением лица, чтобы не выдать себя, и улыбаясь в самых потаенных глубинах своего естества.

Мсье Рено о чем-то спросил — Анри ему не ответил; Альварес попросил передать блюдо с овощами — он уронил его на скатерть; он грубо толкнул Мендеса и вообще был порывист и молчалив. Он по-настоящему боялся только одного: как бы его радость ненароком не выплеснулась наружу, и на него попеременно находили то жажда что-нибудь спеть, то желание поплакать. Едва все перешли к десерту, он ретировался: разве не было сказано, что она придет к нему вечером? Мсье Рено все это очень удивило.

— Даже не желает дождаться, пока мы закончим; право, он с каждым днем становится все более странным. Женушка, ты приметила, что с ним неладно?

— Быть может, у этого молодого человека есть причины печалиться, — отвечала мадам Рено с полнейшим самообладанием.