Первое второе пришествие. Вещий сон

Так неожиданно развернулись в Полынске события, непосредственно имеющие отношение к Петру Салабонову, а Петруша, не зная ничего об этом, в тот же вечер, когда это происходило, сидел в зале на выступлении того человека, которого московский менеджер в разговоре с Вадимом Никодимовым назвал Иисусом Христом.

Хотя, конечно, объявлено было другое. На афише значилось:

Христианская миссия.

Предуведомление. Провозвестие.

Слово Иммануила

Никодимов тихо ругался сквозь зубы — на что-то досадовал. Люсьен удалось прикоснуться к плечу Петра так, что он этого не заметил, — и впала в блаженное забытье.

В зале потушили свет.

Раздалось тихое приятное пение.

Невидимые люди стали вносить на сцену свечи и расставлять их.

Кто-то за спиной Петра считал свечи, находя, очевидно, в их количестве особый смысл. «Двенадцать! — сказал он. — Двенадцать!»

И вот с большой свечой в руке, понемногу, понемногу, все ярче и ярче озаряемый прожекторами, вышел сам Иммануил. Это был стройный среднего роста брюнет с бородкой такой же формы, как и у Петра.

Вспыхнул свет в зале и на сцене.

Долго, минут пять, брюнет обводил зал жгучими черными глазами. Петру показалось, что и ресницы, и брови его тоже подведены черным. Иммануил всех осмотрел, каждому заглянул в лицо, никого не миновал. Никодимов, когда дошла до него очередь, высунул ему язык. Иммануил словно не заметил, но тот, считавший свечи, сидевший позади Петра и несколько сбоку от Никодимова, тут же углядел и прошептал, что хулиганствующих лично он будет выводить и лупить по мордасам. «Заткнись, сучара», — неинтеллигентно, но тихо ответил Никодимов — так, что сосед, пожалуй, и не услышал.

Иммануил закончил свой долгий взгляд.

Напряжение в зале, достигшее довольно высокого градуса, чуть спало.

Иммануил произнес негромким мягким голосом:

— Есть ли грех больший, чем неверие?

И умолк надолго, предоставляя возможность обдумать вопрос, заставляя нетерпеливо ждать ответа.

— Как работает, подлец! — шепнул Никодимов на ухо Петру, не скрывая зависти.

— Есть! — сказал Иммануил.

И опять помолчал.

— Этот грех: распространение неверия. Не верь, это твое беззаконное право. Но не зови других к неверию!

И он опять замолчал.

И вновь заговорил, но в его словах Петр не услышал ничего нового: это было изложение в скупых фразах евангельских проповедей. Правда, время от времени проскальзывало нечто туманное, неуловимое.

Да еще мелодия, Петр даже и не сразу заметил, что она звучит — тихая, упорная, медленная. Если бы Петр знал музыку, он бы сравнил эту мелодию с «Болеро» Равеля, но он не знал музыки, не увлекался также фигурным катанием (под эту мелодию стали чемпионами мира какие-то, кажется, американцы; имена забылись уже, а вот музыку обыватель надолго запомнил, и она стала для него в один ряд с «Прощанием славянки» и «Полонезом Огинского», то есть с тем, что всякий и каждый знает).

Музыка исподволь настраивала, направляла, очаровывала, речь Иммануила текла то плавно, то прерывалась, то вдруг он восклицал почти в экстазе — и надолго умолкал после этого.

Что и говорить, повадки брюнета были впечатляющими. Жесты завораживали, голос заставлял себя слушать. И ни тени улыбки на лице, но нет и мрачности, высокая печаль на лице, такая высокая, что жаль становится человека.

И когда он все-таки улыбнулся после каких-то светлых, обнадеживающих слов — зал благодарно заулыбался в ответ, радуясь за него и за себя. Улыбка и впрямь была хороша — белозубая, милая, застенчивая.

— Как работает, как работает, подлец, вон какой МХАТ на роже устроил! — повторял Никодимов.

Даже Люсьен вперилась в брюнета, не заметив, что ее плечо вышло из соприкосновения с плечом Петра.

Никодимов ерзал, ерзал — и не вытерпел.

— Ну что, Петя, — шепнул он, — дадим бой самозванцу?

— То есть?

— Что значит — «то есть»? Он Христос или ты? Выйди — и разоблачи его!

— Зачем?

— Ты что, не видишь — людей в заблуждение вводят!

Петр видел. Но он видел также, что людям хорошо. Зачем разрушать их настроение? Петр этого никогда не любил.

К тому же был момент, когда он подумал: а не есть ли этот брюнет и в самом деле Иисус Христос? Недаром его зовут Иммануил, сказано же в Евангелии: сбудется реченное Господом через пророка, Дева родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит: с нами Бог.

Он подумал об этом то ли с испугом, то ли с надеждой — но тут же прогнал от себя эту мысль. И вот Никодимов нашептывает, и в нем разгорается досада: в самом деле, какой-то прощелыга столичный, не умея ни лечить, ни гипнотизировать, ни провидеть, выучив текст Евангелия да Апокалипсис, корчит из себя неизвестно что!

И все-таки выйти на сцену смелости не хватало.

— Потом как-нибудь, — сказал он Никодимову.