Первомост

Зимой Маркерий лепил из коровьего навоза большое гнездо, несколько дней обливал его водой, получилась добротная ледянка для воеводского пригорка, тогда он вызывал Светляну, приглашал ее кататься, она охотно соглашалась, они вместе усаживались в ледяное гнездо и с грохотом, подпрыгивая, мчались вниз, подымая снежные смерчи, все быстрее и быстрее; их крутило и вертело, бросало туда и сюда, потом на каком-то перепаде ледянка, подпрыгнув слишком высоко, опрокидывалась, дети врезались головами в снег, Маркерий барахтался, визжал нарочито громко, по-поросячьи, чтобы приохотить к крику и девочку, но она молча выбиралась из сугроба, помогала сделать то же самое и товарищу, отряхивалась, сняв рукавицу, поправляла прядку светлых волос, выбившихся из-под шапчонки. Делала все это молча, не проронив ни звука. Она ни разу не вскрикнула, не ахнула!

Была ли преднамеренность в этих затеях Маркерия, в самом ли деле пытался он добиться того, чтобы из уст Светляны прозвучало наконец первое слово? Трудно сказать. Если поначалу хлопец, может быть, и не имел таких намерений, то с течением времени мог бы и взяться по-настоящему, потому что недостижимое - всегда наиболее желанное.

В конце концов Маркерий достиг желанного успеха, достиг, уже и сам не надеясь, да и заслуга, собственно, принадлежала не ему, хотя Маркерий не ведал об этом. Получилось так, что желания обоих детей наконец совпали и отчаяние их тоже совпало. Трудно сказать, что именно вызвало у Светляны желание заговорить, отчаяние же ее возникло по той причине, что, вопреки своему желанию, девочка никак не могла даже теперь отважиться на первое слово!

Отчаяние Маркерия, разумеется, возникло по совершенно иной причине. Он считал, что Светляна не хочет говорить просто из упрямства, присущего женщинам с момента рождения, и, исчерпав все известные ему средства, уже и не надеялся, что ему удастся сломить Светлянино молчание.

Если бы ему сказали, что помощи следует ждать от Стрижака, Маркерий расхохотался бы. Стрижак был смешон, быть может, даже противен Маркерию и многим другим. Люди в Мостище привыкли, что каждый что-то должен делать, у каждого свой долг, даже у самого Воеводы огромное количество обязанностей, даже у Воеводихи, о которой у нас еще будет идти речь, - хотя внешне могло показаться, будто она изнывает от тоски и безделья, но на самом деле всем было известно, что она с утра до вечера меняет наряды, перебирает заморские ткани, переставляет с места на место золотую и серебряную посуду, любуется драгоценными украшениями, преподносимыми ей Мостовиком постоянно и неутомимо, в стремлении заменить мертвой игрой самоцветов и бриллиантов естественную мужскую силу, которой он был лишен.

А Стрижак? Для него поставили новый дом, теплый и светлый, настрогали лавок, накрыли их медвежьими и волчьими шкурами, поставили стол с посудой, во дворе, где не было ни травинки, ни былинки, выросли высокие штабеля дров: березовых - на растопку, сосновых - для живого духу, дубовых - для жару, у купцов Воевода за бешеную цену приобрел большую книгу о Николае-чудотворце в личное пользование Стрижака, дал ему Мостовик для лучшего украшения нового жилища икону Николая-угодника в серебряном окладе - и все для полнейшего безделия и баклушничанья этого странного, может быть, даже и подозрительного пришельца, ибо разве не подозрителен человек, который только ест, пьет, спит да читает огромную книгу, многозначительно поднимая палец и напуская при этом на свою разбойничью рожу глубокомыслие, и благость?

Церковь Воевода до поры до времени не ставил, потому что никак не мог допроситься у киевских владык посвящения Стрижака в сан священника, проводить же службу без посвящения неподалеку от Киева, с его митрополитом, епископом, игуменами, с его соборами, монастырями, церквами, не решался даже такой человек, как Стрижак.

Зато одеяние он сшил для себя более пышное, чем у священников. Затканное настоящим золотом, безмерно широкое, не похожее ни на какую человеческую одежду, - целое сооружение из дорогих тканей, странное, сложное, многоступенчатое, многослойное, будто гигантская золоченая чешуя была на Стрижаке или несколько шатров, один в одном, наброшенных на костлявую фигуру Воеводина прислужника, шатров не простых, а из самых дорогих тканей, так что даже сердце заходилось, когда видели, что Стрижак метет полами пыль или же волочит их по осенней грязи. А он знал, что Воевода не поскупится и на большее, потому не хотел беречь, надевал на себя столько, что сгибался под тяжестью, словно говорил мостищанам: "А что? У меня есть, а у вас дудки!"