Первоначальное христианство

В данном случае единственным более или менее разумным доводом в пользу принятого церковью пункта символа веры могло быть далеко не идейное соображение о том, что христианский культ находился между Сциллой политеизма и Харибдой монотеизма, низводящего Иисуса до роли простого человека; и если явно противоречивая формула могла предотвратить гибель христианства, то обе стороны готовы были пустить ее в ход.

Конечно, такой аргумент не выдвигался никем, но он, вероятно, фактически руководил некоторыми из более дальновидных или менее честных епископов, которые, затевая споры, старались, тем не менее, приспособиться к политическим требованиям момента. К счастью, государство создало нечто вроде официальной ограды, внутри которой воюющие между собой члены церкви номинально оставались одной церковью; но под поверхностью этого видимого единства царил неописуемый хаос

Ариане в свою очередь раскололись на полдюжины взаимно анафемствующих одна другую сект, и каждая потрясала своим символом веры; каждая новая фаза ереси вызывала со стороны ортодоксии возражения, оказывавшиеся в свою очередь уклонившимися в ересь в другом направлении. За первым рядом споров последовал второй — по вопросу о том, как сочетаются у Иисуса его божественная и человеческая природы; затем возник третий спор о личности или модальности святого духа; в конце концов, богословие стало чем-то вроде систематического безумия.

Во время всей этой сумятицы в Египте и на Востоке Северная Африка, стоявшая по вопросу о троице на почве «ортодоксии», была охвачена ересью донатистов; то было одно из многих проявлений пуританских или аскетических инстинктов, и притом как раз там, где издревле процветали некоторые наиболее чувственные культы. Спор возник по поводу избрания карфагенского епископа, и пуританская сторона получила свое название от того, что один или оба епископа назывались Донатом. Ряд соборов один за другим тщетно пытались умиротворить эту епархию; не больше успеха имел и император, отнявший у раскольников несколько храмов, сославший некоторых из их епископов и многих казнивший.

В 330 г. один из их соборов насчитывал 270 епископов, а раскол тогда еще продолжал расти. Совершенно очевидно, что всякая секта могла так же расти, как и сама иезуистская секта. Рядом с другими началось и новое движение, названное по имени своего полулегендарного основателя — Манихея или Манеса, перса родом, который по образцу гностиков скомбинировал христианское ученье с маздейским дуализмом, отожествляя Иисуса с Митрой. Тщательно организованный, этот культ получил быстрое и широкое распространение, и его успеху содействовало еще верование, что Манес был казнен персидским царем, как еретик по отношению к маздеизму (275).

Манихейская секта имела своего председателя, представлявшего Христа, двенадцать учителей, представлявших двенадцать апостолов, и 72 епископа, представлявших 72 апостолов третьего евангелия, или то же количество разъездных сборщиков еврейских патриархов. Как и большинство первых гностиков, манихеи были докетами, утверждавшими, что Иисус имел только кажущееся тело и не мог в действительности пострадать; они не только поносили ветхий завет, называя Иегову злым духом, но отвергали и четыре евангелия в пользу одного нового евангелия, называемого Эртенг, которое было, якобы, продиктовано Манесу богом.

Развивая идеи Монтана, Манес утверждал (или ему приписали утверждение), что он — обещанный параклит. Так создалась новая вера, во всех мелочах похожая на христизм. В вопросах морали новый культ превозносил и исповедовал все аскетические добродетели и защищал теорию о двух чистилищах — одно из священной воды на луне, другое из священного огня на солнце, сжигавшем нечистое тело и оставлявшем только бессмертный дух. Обнародовав свое независимое евангелие, манихейство соединило в себе жизненную силу народного монтанизма и умственные притязания гностиков.

Ничто, очевидно, не могло помешать созданию новых сект рядом с основным церковным учением; и пока они находили ревностных приверженцев, только систематические губительные преследования могли прекратить их раздельное существование.

В семье Константина продолжали соблюдать его веру и политику, причем результаты как в личной жизни наследников императора, так и в судьбах государства были не лучше, чем при Константине. Константин оставил империю своим трем сыновьям — Константину II, Констанцию и Константу — и двум племянникам; но племянники немедленно были убиты вместе со своими отцами, а из трех сыновей второй погубил первого на войне (340 г.); третий, унаследовавший западные провинции старшего брата, пал в войне с новым соперником Магненцием (350 г.).