Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Толпа толкалась, чтобы лучше видеть. Отцы святые злорадно смотрели на осуждённых, и ноздри их раздувались. Среди возбуждённо-тревожного говора народа лошадёнки свернули на лед и подтянули жуткие клетки к кострам. Никешка Ших и добродушный Блоха, вместе с другими чёрными людьми наладившие костры, подошли к первой клетке, в которой, сгорбившись, сидел и от ужаса мочил под себя Волк Курицын, брат любимого дьяка государева, уже пожилой человек с блестящей лысиной и широкой бородой. В остановившихся глазах его мерцало безумие.

— Ну, берись!

Наконец, клетки были втащены на костры. Какой-то поп что-то читал нараспев и крестился. Толпы по берегам замерли в жутком ожидании. Кремль затягивало сырым, тяжёлым туманом, и всё вокруг было так холодно, так неприютно, что казалось, расстаться с такой негостеприимной, такой неуютной землёй будет только приятно, но вдруг Ивашка Максимов, учитель Елены, завыл хрипло, жутко, так, что у работных людей вкруг костра мороз пошёл по телу, и они словно теперь только стали немного понимать, что они тут делают.

— Эй, там! Запаливай…

Блоха, сотворив истово молитву, запалил волглую солому под клеткой Ивашки. Солома задымила бело и густо. Ивашка бросился на дубовые колья, которыми были забраны стенки клетки, с диким воплем и с вытаращенными глазами стал их трясти. Но колья не поддавались. Вонючий дым стлался в морозном воздухе, точно нехотя цепляясь за лёд, за берега, за занесённые снегом крыши. И также за всё цеплялись нечеловеческие крики, которые вместе с дымом ползли во все стороны, тревожа души людей соприкосновением с чем-то непонятным, потрясающим, таким, чего никак не должно быть.

Вассиан стоял на выступе Тайницкой башни, неподалёку от фрязей. Иноземцы примолкли и тупо, исподлобья смотрели на бледные, косматые огни, точащие удушливый дым. Запахло чем-то отвратительным и страшным. Вассиан содрогнулся, и его бледное под чёрным клобуком лицо подёрнулось в гримасе ненависти и отвращения. Его, как всегда, злые думы сливались теперь все в одну: чего же стоит в дыму таких костров жизнь? Почти до седых волос прожил он в каком-то странном ожидании, что вот-вот должно произойти что-то и изменить всё. Но ничто не приходит и ничто не меняется. Смысл всего в том, что нет ни в чём смысла, а только глупость беспредельная да злоба. «Иосифляне» торжествуют теперь, конечно, но если бы он сам, Вассиан, имел возможность, он посадил бы их в такие же вот клетки и с радостью запалил бы на глазах у всех.

«И как это никто не разглядит, что жизнь это только вековечный обман? — думал он. — А все верят в неё, орут вон в дыму, как звери, рвутся из пылающих клеток. Куда?»

И мнилось ему, что весь мир — это такая вот глупая клетка, что так же бесплодно рвутся из неё куда-то заключённые в ней сердца и что вонь от этого костра жизни так же омерзительна, как и эта. И, дивясь, он знал, что если бы его посадили так там, на реке, в клетку и зажгли бы, и он так же бы выл и рвался бы вон. A-а, затихли уже? Ну, тем лучше! Но какая вонь, какая вонь!.. Да и всегда всё, что от человека на земле остаётся, это вонь.

Он зябко передёрнул плечами. Фрязи, переговариваясь низкими голосами, пошли домой. Но народ, точно околдованный, мёрз, топтался с ноги на ногу, но не уходил. Никешка и Блоха, вместе с другими, усердно подгребали головешки, чтобы чище догорало. Какой-то дьяк сердито ругался на них, что они что-то не так сделали. Против Тайницкой башни стояла со своими внуками княгиня Голенина, сильно постаревшая, но все такая же дотошная.

— Какое такое мнение? — говорила она. — А сами-то они нешто во всём согласны? Чего ни спроси, всякий по-разному говорит. Я уж и спрашивать их перестала. Помните светопреставление-то? Это всё для того, чтобы общий народ припугнуть, чтобы он во всём их слушался.

В Кремле, останавливая богатых торговых и бояр, ныл и причитал Митька Красные Очи. Большинство подавало — одни из жалости, другие потому, что так указано для обеспечения себе хорошего места за гробом, третьи из боязни, что урод облает неподобною лаею. Вассиан издали заметил Митьку и свернул в сторону: больно ему было, что эта образина была в его памяти неразрывно связана с милым образом Стеши и — Андрея, друга детства. Где-то она теперь, горемычная?

В тумане уныло звонил колокол Вознесенского монастыря.

— Хоронят, что ли, кого? — рассеянно спросил Вассиан какую-то пожилую монахиню у входа.

— Инокиню одну нашу хоронят, отец. Мать Серафиму.

Вассиан вздрогнул и, низко опустив голову, пошёл дальше.

ЭПИЛОГ

Радуется купец, прикуп створив, и кормчий — в отишье пристав, и странник — в отечество свое пришед, — тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам. Такоже и аз, худый, недостойный и многогрешный раб…

Лаврентьевская летопись

Прошли года…