Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Как колокольни, пылавшие над огненным морем, рушились в пожаре души князя Василия его последние, только что было родившиеся надежды. Стеша стояла, закрыв лицо руками, и он слышал едва уловимый шёпот молитв о спасении души её от пожара его души, который тянул её в себя, в котором ей так хотелось блаженно сгореть, погибнуть навсегда… Он с усилием отнял её руки от лица, он жадно пил глазами красоту его и знал уже, что вот ещё немного — и она снова уйдёт от него. Она плакала горько, неудержимо, но не было и следа колебания на её милом, исхудавшем, нездешнем лице, ставшем ещё более похожим на лик фряжской богородицы.

— Проводи меня до обители, — тихо сказала она.

— До какой обители? — злорадно усмехнулся он. — От неё и головешек-то не осталось!..

— Всё равно. Там мать игуменья и сёстры. А то я пойду одна.

Как зачарованная, она долго глядела в лицо его. Над ними в багровом сумраке, вся розовая, стояла Тайницкая башня. Пожар уходил к окраинам.

— Пойдём… — тихо сказала она.

Медленно, повесив головы, они шли среди рдеющих груд жара, по которым бегали синие огоньки. Временами зной был так силен, что они должны были полами прикрывать лица. Часто приходилось перешагивать чрез обугленные, смрадные трупы людей, собак, кошек, голубей.

И когда вдали, в отсветах пожара у Фроловской стрельницы, увидали они сбившихся в кучку полных отчаяния, в прогоревших рясах и клобуках монахинь, Стеша вдруг решительно остановилась перед князем. Из глубины прекрасных глаз её смотрел открыто и нежно тот рай, в который так рвалась его озлобленная душа.

— Вася… — чуть дохнула она и вдруг вся точно загорелась. — Милый, радость моя… солнышко моё светлое… слушай… Того, чего ты хочешь, не будет никогда… Нельзя за минутную радость отдать жизнь вечную… Но… но ежели это хоть чуточку утешит тебя в горе твоём, знай: ни единого дня, ни единой ночи не было эти годы, когда я не думала бы о тебе, не звала бы тебя… Но против судьбы не пойдёшь… Помни одно: куды бы ты ни пошёл, что с тобой ни случилось бы, всегда душа моя будет около тебя, как касатка вкруг своего гнезда, виться… Вот… И это грех, и великий, слова эти мои, но авось Господь за муку мою простит меня… А теперь прощай… Не ходи за мной… И не ищи меня…

Низко, по-монашески, поклонившись ему, она быстро пошла к монахиням, горевавшим над сгоревшим гнездом своим. Он, повесив голову, пошёл сам не зная куда в багровую ночь. Над огненно-красной землей, в тучах удушливого дыма, страшно пел набат с уже немногих, последних, колоколенок…

— Батюшка… князь…

Он поднял глаза: где это видал он эту страшную образину?

— Диво дивное и чудо чудное, княже… — продолжал Митька, следовавший за ним всё время издали. — Сёдни ночью перед пожаром мне — вот истинный Господь! — словно видение было: будто, вишь ты, князя Андрея лихие люди на большой дороге убили… Вот истинный Господь!

Князь Василий не понял ничего и, нетерпеливо тряхнув головой, пошёл от урода прочь. Митька понял, что можно действовать…

XXXVI. НАД СВЕТЛОЙ РЕКОЙ

Жуткое зрелище представляла собой на другой день Москва. Москвы собственно почти уже не было, а были только чудом уцелевшие небольшие островки её и огромные чёрные дымящиеся пустыри между ними. А среди всего этого разрушения и острого смрада на высоком Боровицком холме возвышались закопчённые стены и стрельницы недостроенного Кремля. В дыму виднелась чудовищная царь-пушка, только недавно отлитая фрязями и ни на что не нужная — стрелять из неё было невозможно, — а около неё тяжело чернели четыре громадных ядра. Сверху сыпался мелкий дождик, а по чёрной, раскисшей земле уныло бродили голодные люди. Огромное зарево, стоявшее всю ночь над городом, без слов сказало всем соседним городкам и деревням, что Москва приказала долго жить, и в помощь пострадавшему населению её и в надежде на хорошие барыши уже тянулись со всех сторон обозы торговых людей и крестьян со всяким добром. Великий государь — семья его спаслась тем, что её на большой завозне [112]вывезли на серёдку реки и там под огненным дождём стояли, пока огонь не ушел на посады, — сам распоряжался восстановлением жизни разрушенного города. Все работы на стенах и башнях были приостановлены, и работным людям было прежде всего повелено собрать по пожарищам погибших москвитян и рыть скудельницы [113]для тысяч чёрных трупов, похожих на грубо сделанные куклы. Попы пели и кадили над несчастными, и их наспех зарывали.