Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Москва так вся и затрепетала от гордого отпора славного воеводы малодушному владыке. Но ещё более запылала она, когда отозвался Иван Молодой с Оки:

— Лучше умру здесь, а отсюда не пойду!

— Ай да Молодой! — зло кричали москвичи. — А говорили: телепень[72], ни с чем пирог! Да он орёл! Вот кого бы теперь на челе-то Руси иметь.

Иван в полном одиночестве, сгорая на костре своих страшных дум, молчал. Старица Марфа всячески настаивала, чтобы он хоть теперь примирился с братьями, которых он не пускал на глаза с самого разорения новгородского. Иван простил их, и они сейчас же подняли голову и зашушукались, не лучшее ли теперь время скинуть тяжкую опеку Москвы?

Было 3 октября. Иван снова поехал на берег Уфы, за которой стояли главные силы татарские и которую отцы духовные уже прозвали «поясом Богородицы». У Ивана в голове стояло одно: раз Ахмат, придя с грозой, нападать не решается, значит, силы большой он за собой не чувствует. Это было самое главное.

Ахмат, не смея нападать на московскую рать, двигался со своей ордой на запад, к грани литовской. Надежда на помощь Казимира, однако, совершенно пропала: Менгли-Гирей громил русские окраины Литвы. Наступила уже суровая осень. Татары на походе обносились, часто, благодаря распутице, голодали, болели и не знали, что предпринять. В день приезда Ивана к войску, 8 октября, Ахмат приказал начать битву, стреляя чрез Угру из луков. Русские ответили пальбой из пищалей, а затем Фиоравенти выехал на берег со своими пушками, и грохот их заставил татар отступить.

И вдруг Иван послал к хану послов — просить о мире. Вокруг всё затряслось от негодования. Но он молчал: перебежчики с того берега говорили, что положение татар тяжкое. Князь Василий Патрикеев — он участвовал в унизительном посольстве к Ахмату — осторожно заметил Ивану, что полки ропщут, Иван сверкнул своими огневыми глазами.

— Баранье! — пробормотал он. — Положить на переправах половину рати всякий дурак может. Надо действовать не кулаком, а умом. Мне нужно татар-то изничтожить, а силу русскую сберечь: она еще понадобится…

Князь Василий посмотрел на великого государя и не сказал ничего: он понял, что есть дело улицы и есть дело, которое можно и должно делать вопреки улице. Он видел, как побелел Иван, когда посольство передало ему дерзкий ответ Ахмата:

— Пусть Иван придёт сам, станет у моего стремени и молит о милости.

И всё-таки молчал. Морозы нажимали. И вдруг — в стан московский явилось посольство Ахмата: пусть Москва отдаст только дань за последние девять лет, пусть вместо Ивана придёт на поклон хотя сын его или даже кто-нибудь из воевод, и всё. Иван не дал послам никакого ответа: он понял, что это значит, и — ждал. Ахмат в бешенстве приказал своим полкам начать переправу чрез Оку, но татары наткнулись на огонь русских и отошли.

Москва, известившись о мирных переговорах, забурлила пламенным негодованием. Отцы духовные с неистовым Вассианом Рыло во главе, совершенно забыв, на этот раз, что задача Церкви есть устроение царства не земного, но небесного, говорили по церквам зажигательные проповеди, а Вассиан сочинил даже к великому государю послание, переполненное ссылками не только на Писание, но даже и на философа Демокрита[73], который, по словам владыки, весьма мудро учил, что князю надо иметь в делах ум, против неприятелей храбрость, а к своей дружине привет и любовь.

Угра покрылась льдом. По льду Ахмату наступать было много легче, но он не наступал. Иван, всё более и более укрепляясь в правильности взятой им линии, но по-прежнему одинокий, повелел своим полкам стянуться к Боровску, чтобы, в случае переправы Ахмата, дать ему там, на равнине, решительный, всеми силами бой. Ахмат перепугался. Ему показалось, что русская рать предприняла какое-то обходное движение, и вдруг — бросился со всей своей ордой на Литву. Назад, в свои улусы, идти он не смел: там свирепствовал, с одной стороны, Нордулат с Ноздреватым, а с другой — ногай. С истомлёнными и голодными полками своими Ахмат в отчаянии грабил и жёг Литву, страну своего союзника и друга, а затем повернул к Дону. Но там его ждали ногай: они разбили его расстроенную рать, убили его самого и забрали в полон его жён, детей и весь обоз.

С великим торжеством пошла русская рать к Москве, уничтожив страшного врага и не потеряв в битве ни единого воина.

— Ну, что? — горделиво спросил Иван князя Василия, ехавшего рядом с ним. — Да, знамо дело, куда пригляднее: положить десятки тысяч, стать на костях, трубить в трубы… Шуму сколько хочешь. А у меня вот ничего такого не было, да зато все полки мои целёхоньки и на Литву да на ляхов хоть завтра готовы. Как теперь скажешь, княже?

Князь не мог не восхищаться этой чистой работой большого ума, но в то же время в глубине души в нём было словно сожаление, что не было бранного поля, усеянного тысячами своих и врагов, не реяло над павшими чёрное знамя великокняжеское, не трубили, став на костях, сбор оставшимся в живых… Дьяк же Бородатый смотрел на Ивана влюблёнными глазами и стал к нему особенно почтителен.