Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Князь потупился. И вмиг решил: своё он у жизни вырвет! «Сперва спрошу её… — думал он. — Может, она согласится. А нет, силой возьму и умчу в далёкие края. За что, за что мы оба мучаемся?»

— Сегодня к ночи зайди ко мне, — сказал он нищему и шагнул в калитку.

XX. НЕНИЛА

Сиренево-пепельные сумерки спускались на затихающую Москву. Небо и река догорали. В долине Неглинки и за рекой, в Садовниках, по садам боярским соловьи голос подали. Раздвигая душистые заросли черёмухи, князь Василий осторожно вошел в небольшой сад Холмского, который для утехи ребячьей был посажен за службами. Василий знал тут каждое дерево, каждый уголок. Вот, как и раньше, стоит и шалаш, который воздвигла детвора, играя «в татаре»: тут они стояли сторожей, чтобы беречи землю Русскую, и, когда те — в воображении — появлялись из-за сонной Москвы-реки, сколько было тут шуму, сколько подвигов знатных, сколько доблестных смертей! И, как и тогда, пахло из шалаша горьковатым запахом соломы.

И вот сейчас она выйдет к нему. Казалось бы, какое счастье… Но счастья не было, а была мука мученская. И совесть тревожила: как же можно было так против Андрея идти? Но что же делать? Мучаются все трое ведь… Может, если кончится всё это, и Андрей счастлив будет. Ах, да что бы там ни вышло, только бы кончилась эта мука! И опять отдалённо, точно во сне, вспомнилась зелёная и дикая глушь Заволжья; туда, что ли, убежать от всех этих терзаний мирских?..

В кустах послышался шорох. Сердце его забилось с такой силой, что даже дыханье пресеклось. И вдруг из кустов вышла к нему старая мамка её, Ненила.

— Знаю, княже, что не меня ты, старую, ждёшь… — проговорила старуха тихо. — Велела она мне передать тебе, чтобы ничего ты не ждал: не перешагнёт она к тебе через грех. Уж так она мучится, княже, так мучится, что и обсказать тебе не сумею… И чего-чего только я не придумывала: и молебны всем, почитай, святителям служила, и зелий всяких ей против тоски любовной приносила — нет, ничего не помогает! Недавно одну старуху я из Зарядья к ней приводила, Апалитиху, — слыхал, чай? — которая заговорами да травкой пользует. И та, давши в руки ей замок, долго над ней шептала, а потом заперла замок тот, а ключ велела мне в Москву-реку бросить, чтобы поглотила его щука золотая, божественная. И веришь ли, сколько разов к тебе я бросалась: возьми ты её хошь силой, только душеньку её от муки ослобони. И назад ворочалась: нет, эту силой не возьмёшь… И вот хошь голову с плеч руби, не ведаю, что с ней делать. Себя умучила, мужа умучила, — а и он ведь человек такой, какого другого на Москве, может, и не сыщешь, — и тебе свет Божий не мил…

— А где князь Андрей теперь? — тихо спросил князь.

— Опять за охотой уехал, — сказала Ненила. — И кто это вам всем так жизнь изгадил? Все молодые, все пригожие, все богатые — жить бы да радоваться, а вы все равно в аду кипите!..

И князь думал то же. Но точно вот нетопыри какие впились в сердца их и сосут кровь, и сосут, а зачем — никому не известно!

— Так попроси её хоть проститься со мной выйти, — сказал князь. — Великий государь посылает меня с посольским делом на Литву. Кто знает, вернусь ли я оттуда.

— Не пойдёт! — отвечала Ненила. — Забоится, что уговоришь ты её… Ни за что не пойдёт. Вот, может, куда мы с ней опять на богомолье соберёмся — так дала бы я тебе знать, а ты там сам гляди, как и что. Только как сделать-то это? У тебя на дворе мне показываться негоже, а этот Митька твой что-то не люб мне.

— Ничего. За золото он всё сделает и будет молчать, а не смолчит, так и подвесить можно, — сурово сказал князь, которому и самому противно было путать во всё чужих людей. — Так вот так пока и порешим.

Он подумал было дать Нениле что, но тут же почувствовал, что этого нельзя.

— Ну, прощай, баушка, — мягко сказал он.

— Прощай, княже. Ну только смотри ничего без её согласу не делай. Успокой меня, старуху глупую.

— Не бойся!.. — дрогнул он голосом.

И он исчез среди пахучих зарослей черёмухи.

Он чувствовал, что какое-то решение судьбы близко. Да, взять её хоть бы против воли, умчать в далёкие края, а там, под поцелуями, отойдёт душа её. И вдруг в узкой улочке его остановил хриплый, пьяный голос:

Эх, уж я улицею,
Серой улицею,
Через чёрную грязь
Перепелицею…

Митька сделал было молодецкую выходку, чтобы показать удаль свою, но его вдруг шатнуло, и он бессильно прилип к забору. Нахмурившись, князь решительно подошёл к нему. Тот сразу узнал его и подтянулся.

— Княже, благодетель ты наш… — забормотал он.

— Слушай, — сурово проговорил князь. — Ты мне ещё понадобишься. За службу я отплатить сумею. Но если ты, собака, хоть словом одним кому обмолвишься, так и знай: будешь собою раков москворецких кормить. Понял?..

— Благодетель, кормилец, да нешто я…

— Ты понял?

— Понял, благодетель, понял. Да я за тебя в огонь и в воду, а не то што…

Но князь, не слушая, уже ушёл. И Митька подмигнул себе:

— Не робей, Митрий Иваныч: теперь будет тебе жизнь боярская! На радостях можно и ещё хлебнуть винчишка на сон грядущий!..