Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

И он неверными шагами направился в ближайший кабак.

Как только татары из Москвы ушли, так сейчас же снова повсюду открылись кабаки и зашумела снова Русь пьяным шумом. Ту дань, что раньше она неволею несла татарам, теперь с полной охотой отдавала она кабаку. Заботники мирские не раз уже делали великому государю представления, что надо пьянство остановить, не пьют же поганые.

— Так ли, эдак ли, а жрать винище они всё равно будут, — сказал он. — Так уж пусть лучше от того государству прибыток будет. Нельзя всякого пьяницу за руки держать: «Не пей, соколик…» А который, напимшись, дурака валять будет, на тех стража есть.

Всю ночь шумно кутил Митька с другими забубёнными головушками в царевом кабаке. В отуманенной голове его вдруг встала мысль о Стеше: а по кой пёс будет он добывать её для того же князь Василия, когда он может взять её и себе. Сперва он даже испугался сам этой мысли, но постепенно она все более и более завладевала дымной душой урода. Кабацким шумом он старался заглушить её в себе, но чем больше он старался, тем крепче захватывала она его…

XXI. НОЧИ МОСКОВСКИЕ

Вскоре после бескровной победы над погаными великий государь со всем пышным двором своим встречал невесту сына своего Ивана. Вся Москва вышла на встречу красавицы Елены, но увидала только возок её да вершников вокруг: невеста, чтобы не сглазил её какой лихой человек, была до глаз укутана фатой. Но ахнул и великий государь и все ближние бояре его, когда они впервые увидели её без фаты: высокая, стройная, с горящими, как звёзды, глазами и тяжёлыми чёрными косами, она слепила. Улыбка её была колдовство. Во всём существе её было что-то до такой степени раздражающее, что даже самые хладнокровные люди чувствовали, что у них кружится голова.

Ивана она огромила. То, чем он до сих пор рядом со своей необъятной волосатой грекиней страдал втайне, теперь вдруг воплотилось в этой девушке, которая весело, точно в пляске какой, вошла в его палаты. К свадьбе он подарил ей ожерелье из голубых алмазов цены неимоверной — из сокровищницы владыки новгородского, смиренного Феофила, — и Елена, принимая подарок свёкра, подняла на него восхищённые глаза и чуть вздрогнула: в его страшных глазах она увидала восторг бескрайний. И много дней ходила она после того в задумчивости. Хитренький Иван Молодой сразу подметил впечатление, которое произвела на его родителя Елена, и снова стал охать: он хорошо понимал, что девок-то на Москве всегда найдёшь сколько хочешь, а голова на плечах одна…

Иван был точно околдован. Новые жуткие мысли мутили его теперь по ночам, когда рядом с ним среди жарких перин храпела грекиня ненавистная. Вот он великий государь всея Руси, перед которым склоняется в прах всё, и всё же он не только не может взять черноокой колдуньи, но даже слова ей о том дохнуть не смеет. «И кому досталась! — с презрением думал он. — Ну, можно убрать с дороги и сопляка этого, убрать эту перину, которая храпит рядом с ним, а дальше опять хода нет и нет! Не может же он, великий князь московский и всея Руси, жениться или так овладеть вдовою сына». Тайная тоска его о счастье личном, счастье жарком и ярком, стала теперь ещё острее.

Он стал раздражителен. Ещё во время свадьбы сына с Еленой дружок его, татарин князь Каракучуй, что-то расхворался: должно быть, на русские меда приналёг. При дворе был тогда доктор-иноземец мессир Антон. Его позвали к больному. А Каракучуй возьми да и помри! Москва зашепталась: «Уморил князя ни за что, немчура!» Иван выдал немчина головой Каракучуеву сыну. Тот, изрядно его помучив, хотел взять с него только хороший за родителя окуп и отпустить. Но великий государь крепко опалился и приказал немчина казнить. Татары свели его на Москву-реку под мост и там зарезали как овцу. Иван гремел, и никто не знал, почему так гневлив стал великий государь, — никто, кроме Елены, может быть. Она в положенное время родила мальчонку, которого нарекли Дмитрием, резко отдалилась от мужа, легко и смело стала выше этих постоянных испугов московских, и Москва зашепталась: «Балует валашка!» Она смеялась.

Еще во время свадебного пира увидал её впервые князь Василий Патрикеев и тоже был ею ослеплен. Стеша царила в его душе по-прежнему, но между ним и Стешей была пропасть её испуга пред жизнью. И была Стеша в самом деле словно и не женщина совсем, а именно какая-то богородица фряжская, а Елена была женщина прежде всего и после всего. И она, впервые заметив его, надолго остановила на нём огневые звёзды свои и опустила ресницы длинные, и они затрепетали, и в груди князя Василия забушевал пожар…

…В мыльне при хоромах государевых осторожно вспыхнул слабый огонёк. Две тёмные женские фигуры пошептались о чём-то, и одна из них с поклоном скрылась. Пахло баней, вениками, мылом. Вдоль стен лавки широкие, ковром покрытые, тянулись для отдыха упарившихся. На столе слабо мерцала свеча восковая. В банях, как известно, особенно любит водиться всякая нежить, но не такова была Елена, чтобы испугаться её: это-то и любо!