Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

И во всём его тоне было что-то, что трогало и умиляло. И, когда отец Григорий, успокоенный, ушёл, маленький боярин вышел в сад. Над яблонями с весёлым, подмывающим визгом носились в вечереющем небе чёрненькие стрижи. Над ними, за ними, глубоко в синеве нежной таяли белые облачка и всё более и более золотились закатными огнями. За садом заливные луга расстилались, в которых скоро покосы весёлые зашумят… В смущённой душе светлой волной поднялось умиление. Тучин, посмотрев округ, нет ли кого, припал вдруг, по обычаю нововеров, в чаще вишенника для исповеди к груди Матери Земли.

— Прости, Родимая, — закрыв глаза и чувствуя, как жгут их слёзы умиления, истово прошептал он, — меня, недостойного сына Твоего, за то, что часто я оскорбляю Тебя волею и неволею, помышлением нечистым или неразумным, словом скоропоспешным, делом малосмысленным, которое первому же мне ни на что не нужно. Тяжко, Родимая, Тебе носить нас с суетою нашей кровавой, едки Тебе слёзы наши грешные, тяжки грехи наши смрадные — прости меня… Прости медлительность мою в отказе от благ мирских — они давно уже только тяжкая обуза для меня, но не найду я вот, неразумный, как лучше отказаться от них, так, чтобы не повредили они другим, как повредили они душе моей бременем непосильным и ненужным. Много, много грехов за мной, Родимая, — всех и не вспомнишь! Но Ты все их разом отпусти мне, ибо мне первому противны они, скорбны, и ничего я так не хочу, как сделать себя достойным Тебя, Мать моя, Чистая Дева… Человек есть со змеем пресмыкающимся персть[90], но мы — храм Божий. Очистим, освятим, украсим его, облагоухаем его благоуханием покоя воли Божией!.. Благослови же, Мать, сердце неутолимое на взыскание града небесного…

И среди трав шелковых и душистых он нежно поцеловал теплую грудь Матери Земли и встал. Сквозь завесу слёз он любовался землёй, которая сияла вся в свете вечернем, свете точно нездешнем, Девой Пречистой, Матерью всего живого…

…А в покоях владычних шёл допрос двух колдунов, привезённых в цепях с Белаозера. Допрашивал их сам владыка. Дьяк Пелгуй со строгим выражением на лице записывал.

— Да сами-то вы кто такие? — брезгливо спрашивал владыка.

— Сами мы будем мордва, — на исковерканном русском языке отвечал старый мордвин с плоским лицом и звериными глазками. — Из-за Нижний приходила. Неурожай у нас, ашать нету, вот и пошли куды знаит.

— Поклоняетесь ли вы Богу истинному? — в безнадёжном тоне спрашивал владыка, как бы заранее не веря, что от таких людей можно услышать что душеполезное. — Сказывай по совести.

— А как же не веровать? — улыбнулся старый мордвин. — Аа-ай. Мордва веруит два бог, — сказал он, и глазки его засветились тёплыми огоньками. — Один добрый, Чампас, а другой нехороший, Шайтан. Человека сдумал творить перва Шайтан. И вот взял он глина, песка, земли, стал человек делать, а у него выходил то свинья, то собак.

На задумчивом лице владыки была полная безнадёжность: о чём же тут ещё с невегласами[91] разговаривать?

— А на чём они пойманы? — скучливо перебил он мордвина.

— А они у баб из спин вырезывали у которой хлеб, у которой рыбу, у которой ещё что… — сказал дьяк строго. — И, сказывают, много они народишку так перепортили.

— Зачем? — поднял владыка сивые брови.

— А там тоже голод. Вот эти и придумали, что бабы всё нарочно задерживают от народа, по ведовству, — пояснил дьяк. — Известно, глупость одна… А впротчем, кто их там, поганых, разберёт?

— Вели пытать, а пытав, предать убиению, — решил владыка.

— Слушаю… — вставая, сказал дьяк и обратился к колдунам: — Ну, вы, поганые, пойдёмте.

— Пайтём, пайтём, — добродушно сказал старик. — Ничего, можна.

По двору слуги владычные тащили какого-то истерзанного, вопящего истошным голосом человеченка в подвалы, где у владыки были собственная тюрьма и застенок для наведения заблудшихся на путь Христовой истины.

XXVI. СТЕША

Посольское лето в Литве кончилось ничем. Послы московские хотели заговорить, обмануть великого князя литовского, а великий князь литовский хотел заговорить и обмануть послов московских. Обе стороны очень хорошо знали, что они только для того и сошлись, что они водят друг друга за нос, и тем не менее все с увлечением вели эту игру. Даже желчный и всегда хмурый теперь князь Василий увлёкся ею и на время забыл свои обиды. Но из дела так ничего и не вышло, и снова посольский поезд с поминками от Казимира к великому государю и со всякими уверениями в вечной дружбе и любви, которым не верил никто, и в первую голову он сам, дремучими лесами отправился в обратный путь.

И по мере приближения к Москве всё нетерпеливее билось сердце князя Василья: в одиночестве он опять вернулся к мысли, что достоверно и ценно в жизни только личное счастье, которого жаждало его сердце, как елень[92] воды источника лесного, и что счастье это надо взять, по-видимому, с бою. Да, он вырвет Стешу из злой паутины, в которой запуталось её сердце, и насильно даст ей свободу любить и быть любимой!..