Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Я ведь весь исходил его, — шамкал мних дряхлый. — Всё видел, всему поклонялся, всё лобызал. Господи, и чего-чего там только нету! Вот у той же святой Софеи показывали тогда дверь от Ноева ковчега, чепь железную, юже ношаше Павел Апостол, слёзы Богородицы, сседошася аки земчюг. А на берегу моря видел я песок, идеже больнии нози погребают и збирают черви из них и из всего телеси и здрави бывают; вот бы тебя, княже, туда свозить! И есть еще мовница Константинова. Царь ихний, Лев, воды возвёл и корыто учини каменно велико, хитро и мудро, у того же корыта нищии приходящии мыяхутся, а во угле мовни тоя полож бочку древяну велику, у нея ж семь гвоздь, да какову воду хощет, такову и точит. А мзды не имает ни у кого же мыющихся — на то поставлен страж, болван, аки человек камен, и лук медян в руце его и стрела медяна ж. Да аще кто у кого захощет взяти мзду, то он устрелит бочку и не будет воды от неё… — тянул старик, борясь с дремотой. — А по Великой улице можно дойти до Правосудов, яже сотворил Леон, царь премудрый: как людие створены и порты на них латинские, оба красного мрамору. И один право судит о поклёпе, а другий о займу и торговлях и об иних вещах. Да аще кто кого поклеплет и он, пришед, всыплет в руки болвану, и колько будет правых кун, только то тот и примет, а лишнего никако же не примет, но летят куны мимо… А фрязи попортили болванов: един перебит наполы, а другому руки и ноги перебиты и носа сражено. А перед одним монастырём видел я, княже, жабу каменну, которая при Льве Мудром ходила по улицам и пожирала сор, а люди вставали поутру и видели, что улицы чисты…

Дремота одолевала старика, и он шамкал, сам уже не зная что. И вдруг на пороге встал отрок:

— Великий государь.

В покой шагнула величавая, точно опалённая грозой фигура уже стареющего Ивана. Логофет низко склонился пред повелителем и незаметно, комочком выкатился. И, поговорив для прилику с сыном о том и о сем, великий государь сказал небрежно:

— А тут жидовин один, которого наши послы из Венеции вывезли, берётся вылечить тебя. Голову, говорит, в заклад даю.

— Дак что? — согласился измученный Иван Молодой. — Пущай попробует.

— Уж не знаю как… — раздумчиво сказал Иван. — Больно веры-то у меня в их хитрость нету. Вспомни Каркучуя… А ежели поглядеть за ним, может, попробовать и можно.

Всего он не договаривал, и сын понимал это. Иван Молодой был наследником престола, и у него был уже сын, Дмитрий. Но и у Софьи уже родился сын, которого крестили Гаврилой, а звали все Васильем. Ежели за Молодым стояло первородство и то, что он уже был объявлен наследным государем, то Гаврила-Василий был потомком императоров византийских, и за ним стояла вся хитрость и жесточь Софьи. По Москве уже ходили слухи о возможности борьбы за стол московский… И всё это было скрыто за осторожными словами Ивана, который уже начал колебаться, кому передать власть.

— Только в нутро надо остерегаться зелия их принимать, — сказал он. — А ежели больно настаивать жидовин будет, так пущай сам первый от всего прикушивает.

— Ну, чай, не о двух головах… — усмехнулся Молодой и вдруг весь сморщился и застонал: — Господи, батюшка, ну терпения вот нет никакого!

— Так я велю позвать, коли так, жидовина.

— Прикажи, батюшка, — авось и поспособствует.

И вдруг Ивана точно осияло, и в груди его стало вдруг нестерпимо тесно: в горницу вошла Елена.

— Здорово, батюшка, — низко склонилась она перед ним.

— Здорово, Олёнушка, — стараясь удержать дрожь в голосе, отвечал Иван…

Они всегда избегали смотреть один на другого: глаза говорили слишком много страшного…

Иван, чтобы ничего не замечать, начал морщиться и стонать.

— А ты, Олёнушка, приглядывай за мужем-то, — сказал Иван. — Никак не вели жидовину к нему одному входить.

— Слушаю, батюшка, — сказала она и обожгла его взглядом.

Она иначе не могла: свою силу она должна была чувствовать всегда.

В тот же вечер, низко, до полу, сгибаясь, со сладчайшей улыбкой на худом, в грязных пейсах лице в опочивальню вошёл в сопровождении отрока мистр Леон. Все стали сразу осторожно принюхиваться почему-то, и всем казалось, что от поганого идёт какой-то тяжкий дух. А он уже нежно приподнимал покрывало на больных ногах Ивана Молодого и рассматривал их.

— Чрез неделю будешь ходить, пресветлый князь! — решительно объявил мистр Леон. — Да что я там говорю: ходить! С терема, с колокольни прыгать будешь! Только уж слушай меня во всём…

И до того был уверен в себе жидовин, что Молодой сразу воспрянул духом. А мистр Леон, обращаясь то к одному, то к другому, то к третьему, уже понёс свою тарабарщину:

— Ах, да мало ли каких снадобий бывает!.. Есть и киноварный месяц, и медный ахиллес, и волчье молоко, и львиная кровь, которая стариков молодыми делает, и зелёное масло Венеры, и мандрагора… Но нам всего того не треба. Вот сейчас побегу я до дому и принесу всего, что треба. Первым делом возьмёмся мы пить травку — такая хорошая травка, такая хорошая, ай-ва-вай! И бутыли горячие к ногам прикладывать будем.

Молодой омрачился: пить травку ему не улыбалось.

— А может, травку-то твою можно и оставить? — сказал он.