Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Много говорят по-прежнему о Сандро Боттичелли, — сказал Солари. — Его картины действительно замечательны уже тем одним, что с них не лезет так назойливо в глаза всё это мясо. Говорят о Леонардо да Винчи, но не знаю: мне он что-то не по душе. Его Тайная Вечеря, над которой он столько лет пыхтел в монастыре делла Грацие у нас, под Миланом, вся растрескалась и вот-вот осыплется… Чего-чего, а художников теперь хоть отбавляй!.. И все из кожи вон лезут, чтобы угодить сильным мира сего: пишут с своих и чужих девок мадонн, а святые отцы ставят их в часовни для поклонения верующим. Многие из пречистых дев этих уже поймали французскую болезнь. У девочек пошла новая мода: удаляться от времени до времени в монастырь — для ртутных втираний, может быть, — а выйдет из святой обители и, сподобившись благодати, сразу же поднимает цену себе вдвое. Да, наши художники расписывают теперь с одинаковым удовольствием как нужник для прекрасной дамы, так и часовню, а тех, кто бросает им золото, они сейчас же в стихах и в прозе производят в боги… И все твердят, что Италия теперь свет миру.

— А как собор у вас в Милане, кончили? — спросил Фиоравенти.

— Конечно, нет… — засмеялся Солари. — Скоро кончать его невыгодно: погреть руки всем надо. И чёрт его знает, — стукнул он ладонью по столу, — никак я не пойму: в душе мы все теперь разъязычники, а воздвигаем соборы. Нет, — спохватился он, — душа Италии теперь это смесь Боккаччио с молитвенником или чёрта с монахом И всё-таки за Италию, друзья мои! — одушевлённо поднял он стакан. — За Италию, за солнце, за искусство.

В головах зашумело. Солари пустился в рассказы в стиле «Декамерона», и все хохотали. Фиоравенти повесил голову. Надоела ему сумрачная Московия и захотелось глотнуть солнечного, пусть даже хоть отравленного, воздуха родной страны. Можно было бы попытаться примазаться к постройке миланского собора или в Рим поехать: папы, если потрафить, платят не считая. А потом — он в Московии заработал недурно — можно было бы поставить себе дом в Болонье да и жить в своё удовольствие…

Пирушка весело шумела. Бутылки сменяли одна другую. Иван Спаситель, раньше органный игрец, а теперь русский помещик, высмеивал православную обедню.

— Главное чудно, что у них дьякон читает Евангелие лицом к Господу Богу, — точно Он никогда не слыхал его!.. — а к народу ж… ой… — кричал он. — И как орёт!

И, выйдя на середину комнаты, он загнул голову и, подражая манере русских дьяконов читать Евангелие, басом заревел:

— Ала-ла-ла-ла… Ала-ла-ла-ла-ла…

И весь от натуги трясся. Это было так похоже, что иноземцы со смеху покатывались. Москвитяне останавливались под окнами и неодобрительно качали головами:

— Завтра воскресенье, а они, ишь дьяволы, ржут! Нет того, чтобы в церкву пойти.

— Да то фрязи… — сказал кто-то. — К ним, сказывают, ещё какой-то прощелыга заявился, вот и ржут.

— А-а… — равнодушно протянула какая-то борода лопатой. — А я думал, люди.

И, презрительно плюнув, борода пошла ко всенощной.

Через несколько дней князь Василий, выбрав удобную минуту, передал Ивану просьбу Аристотеля отпустить его домой.

— Это ещё зачем? — воздвиг брови государь. — Чего ещё ему тут не хватает?

— Может, по своим соскучился, великий государь, — сказал князь Василий. — Да, говорят, и убиение жидовина больно им не полюбилось: ведь и он с ихней стороны был.

— Вона что… — зло усмехнулся Иван. — В чужие дела соваться гостям не приходится. Прикажи-ка там моим именем дьяку Фёдору взять Аристотеля, чтобы не очень храндучел, под стражу.

XXXI. ВОИНСТВО САТАНИНО

Для князя Василия один день тяжко переливался в другой, неделя в неделю и месяц в месяц. Стеша была уже инокиней в Володимире, в Княгинином монастыре, а дружок его прежний, Андрей, безвыходно заперся в вотчине своей, неподалёку от Володимира. Елена всё томилась и играла. Софья считала себя слишком высокой и сильной, чтобы унизиться до боязни перед какой-то там валашкой. Она о ту пору вышивала для Троицкой лавры пелену, на которой и величала себя не великой княгиней московской, а царевной цареградской. Москвитяне просто зубами скрипели:

— Ишь ты, фря какая выискалась! Сколько волка ни корми, а он знай в лес глядит…

Но грекиня преуменьшала значение Елены: вокруг той сбирались старые бояре, противники великого государя.

Иван был хмур и жесток, но продолжал осторожно и хитро вести свою линию. Он своими приобретениями уже увеличил Московскую Русь в четыре раза. Псков был уже едва жив и из воли великого государя не выходил. Иван властно распоряжался в ещё татарской Казани, а царь иверский — грузинский — называл себя холопом его и молил о покровительстве. До XV века Московское княжество защищено было от нападений иноземцев русскими же областями со всех сторон — теперь Москва выходила на большую дорогу и заводила прямые сношения с Польшей, Литвой, с орденами Ливонским и Тевтонским, с императором германским, со странами италийскими.