Первопроходцы

Лавочные сидельцы втридорога сбывали топоры, ножи, железо в прутах и полосах, бисер и стеклянные бусы. Целовальник взимал покупные и продажные пошлины, платы за прибытие и отъезд, брал с промышленных десятину. Втор Гаврилов делал записи в прошнурованную книгу. Казаки следили за порядком, а удержать его было трудно. Как приказный с целовальником ни запрещали торговым людям продавать вино и брагу, те тайком спаивали, и не только казаков с промышленными. Ясачные и вольные мужики, прибывшие на ярмарку с дальних рек, вдруг начинали петь и плясать, шумно веселиться в своем кругу, затем веселье переходило в насмешки чукчей над юкагирами и наоборот, потом в драки. Если споры промышленных людей кончались мордобоем, то обиды диких – поножовщиной. Казаки надевали боевые рукавицы, растаскивали зачинщиков и трезвили купанием в студеной воде. Это была их главная летняя служба.

Здесь Федот Попов встретил Пантелея Пенду. Борода и волосы старого промышленного были белы, лицо – коричневей лиственничной коры, морщины глубже прежнего врезались в дубленую кожу, но сам он оставался прямым и крепким, ясные глаза смотрели пытливо и весело.

– Вот уж и у тебя в бороде заиндевело, – окинул взглядом Федота, – а Сибирь до конца не пройдена. – Подумав, тряхнул белой бородой: – И слава Богу!

Федот рассмеялся, своя седина его не печалила, а чем пристальней вглядывался в лицо Пенды, тем меньше замечал в нем внешние перемены.

– А ты все такой же! Сколько ж тебе лет? – спросил. – Это сколько их прошло, когда я был юнцом, а ты матерым казаком.

– Не считал! – улыбнулся Пантелей, обнажая щербины под белыми усами. – Хожу да хожу, пока Господь не призовет. А силы уже не те, – подавил вздох.

«Боится немощи, – подумал Федот, уловив муть, мелькнувшую во взгляде, – мало ли старых сибирских бродяг униженно доживают свой век по монастырям и промысловым зимовьям».

– Иди ко мне, – предложил, – я тебя не оставлю. В юности Бог свел и теперь вот… Значит, для чего-то это нужно! – Приветливо разглядывая старого товарища, стал рассказывать о своих скитаниях и помыслах.

Пантелей слушал внимательно, не перебивал, не переспрашивал. В запертом остроге бойкие зимовейщики топили баню, торговали брагой, сусленками и квасом. Герасим Анкудинов в кожаной рубахе до колен с недовольным видом сел на колоду поблизости от говоривших, потянул носом хмельной дух и обругал Семейку Дежнева. Он зимовал у Втора Гаврилова не в прием, без жалованья, за один прокорм гонялся за беглыми ясачниками, привел в зимовье новых аманатов, но взять с них было нечего, кроме обещаний родственников, да и то не ему, Герасиму, а государю. А Семейка Дежнев помимо служб умудрился в зиму добыть соболей и теперь сулил ему, Герасиму, дать заем под кабалу за обычный рост.

– От таких цен на брагу в Ленском остроге живот бы скрутило, в Енисейском помер бы, – возмущался. – А здесь веселятся, платят и даже запивают.

Бессон Астафьев на Колыме не объявился, по слухам, не было его зимой на Индигирке и Алазее. В лучшем случае он мог прийти к осени. Не имея на руках никаких грамот, кроме прежней, Федот Попов обратился ко Втору Гаврилову с просьбой отпустить его ватагу на поиск Погычи. Степенный приказный, как показалось Федоту, тянувший свою лямку честно и без кичливости, задумался, не намекая на посулы, велел прийти на другой день. Утром он встретил Попова в съезжей избе вместе с казаком Семеном Дежневым.

– Ивашку Баранова берешь? – спросил вместо приветствия, будто просьба была уже удовлетворена.

– Зимой промышлял у меня, но в море не просился, – уклончиво ответил Попов.

– Не верю беглым, хоть помощь от них явная! – почесал за ухом приказный, пристально взглянул на Семена с нависшими на глаза волосами, под которыми тот скрывал шрамленый лоб. – Сговорились с ним с сорока семи соболей в казну…

– С сорока пяти! – поправил Дежнев.

– С сорока семи уговорились, – настойчивей повторил Втор, – что пойдет с тобой служилым государевым человеком. Поможете ему в казенных делах, а он будет вам прямить. Читать-писать Семейка не умеет – тебе быть целовальником. А погрешите перед Господом и государем – спрос с обоих равный.

Это было обычное напутствие. Против Семейки Дежнева Федот не имел возражений, помнил его по встречам в Ленском остроге: приветливый, улыбчивый, со скромным лицом, среди первых пришел на Колыму и с тех пор служит, видимо, кое-что скопил на черный день, если дает займы.

Едва по зимовью разнесся слух, что холмогорец Попов получил от Вторки наказную память идти на Погычу, к Федоту побежали люди. Покрученников он не брал, хватало своих. Но и среди своеуженников набиралось несколько десятков доброхотов. О том, чтобы разместить этакую ораву на одном коче, не могло быть и речи. Федот никому не отказывал идти следом, но своим подъемом и на своих судах. С собой же брал кроме промышлявших с ним людей только Пантелея Пенду.