Первопроходцы

Стадухин перекинулся с ним торопливым словом и оставил разговор на другое время. Его люди подожгли крепость: одни грелись возле огромного костра, другие присыпали золой раны. Анаулы растаскивали своих убитых, промышленные и казаки – своих. Погибли четверо, среди них беглые ленские казаки Иван Пуляев и Кирилл Проклов, которого атаман побил при встрече на Анадыре, а теперь мучился совестью и просил у убитого прощения. У другого ленского беглеца, Павла Кокоулина, была разбита голова и сильно кровоточила рана на ноге.

– Не жилец, – крестясь, пробормотал Бугор.

Был убит торговый человек Мишка Захаров, имевший кабальные грамоты на моторинских людей. Анисим Костромин плакал, охая и баюкая ушибленную руку. Богдашка показал, где закопали убитого казака Григория Вахромеева, пришедшего к анаулам первым. Его тело уложили на волокушу, с четырьмя другими убитыми, анаульские собаки потянули их в обратную сторону к братской могиле, на шестой волокуше везли Павла Кокоулина-Заразу, еще живого, но совсем немощного. За русскими людьми доброй волей ушли одиннадцать женщин, которых анаулы отпустили вдобавок к выкупу за убийство русских людей. Это были плененные ими в междоусобицах или купленные у инородцев чукчанки и корячки. Григория Вахромеева и четверых убитых при осаде положили к прежним. А тех по обещанию одели в отбитую и другую одежку.

– Это сколько же наших-то осталось? – Лютко Яковлев с недоумением стал было оглядываться и загибать пальцы.

– Не считай? – рыкнул Стадухин. – Не кличь другой беды!

Все спешили вернуться в зимовье, понимая, что до холодов туда не успеть. На промысел никто не надеялся, но там был припас еды. Отряд с аманатами отправился в верховья реки по крепкому льду. После похорон убитых женщины заметно повеселели, стали ласково поглядывать на ватажных.

– У нас голодать не будете! – обнадежил их Фома Семенов. От жены–чукчанки он научился ее языку. – Это мы ветшаем без хлеба, а наши бабы от мяса и рыбы толстеют, – хлопал себя по тощим ляжкам и смешил.

Женщины переглядывались, о чем-то лопотали между собой и бодро шагали в новую для них жизнь. Возвращались прямиком, то по реке, то по застывшей тундре. Припас и Пашку Кокоулина иногда несли на руках, мотаясь среди кочек, или волокли по застывшим притокам и озерам. Взятые на погроме корма кончились через неделю, другую шли голодом, на случайной добыче. Легкие на ноги ясырки убегали вперед с луками, били куропаток и зайцев. Крупной дичи не попадалась. Ружья, топоры, котлы и одеяла ватажные несли на себе. Укутанный в меха, все никак не отходил к Господу и не мог встать на ноги Павел Кокоулин.

В пути, у костров, полуголодные люди Стадухина и Моторы слушали освобожденного Богдана и снова томились душами от сказов про богатства земли, до которой не так далеко: от устья Анадыря при попутных ветрах морем – недели полторы хода. Богдашка с упоением рассказывал о высоких курящихся горах, о соболе и лисах, которых били возле зимовий, о тамошнем гостеприимном народе, с которым не было ссор. Он, Богдашка, гоняясь за дикими оленями, разбрелся с товарищами и вышел на стан коряков. Те его не убили, но увели за собой на пастбища. От них он узнал, что где-то неподалеку есть бородатые люди. Оказавшись на Анадыре, бежал от коряков, но попал в плен к анаулам. Здесь увидел своего, русского человека, приплывшего к крепости за ясаком, убеждал диких не убивать, но его не послушали. Все остальное было известно. Промышленных интересовала земля, богатая соболем. Снова и снова они расспрашивали о ней. Богдан не знал, где сейчас бывшие с ним спутники, надеялся, что вернулись на Колыму. От коряков же слышал, что те разграбили два коча, а людей убили.

– Мы тоже слышали! – сказал Тарх, окинув взглядом спутников по морскому походу.

Старший Стадухин с состраданием поглядывал на стонущего Кокоулина, на казаков, шедших с ним с Яны на Индигирку и Колыму, ходивших морем на восход. Все они думали, что бежали с Лены за богатством и волей, но уже больше чем наполовину погибли за государево дело без всякого жалованья и благодарности. Что-то переменилось в их лицах: уставшие после перехода, они слушали сказы бывальца, ни о чем не спрашивая, не перебивая. Промышленные уставали не меньше, но их глаза горели, лица прояснялись, будто готовы были опять идти в неизвестное, голодать и умирать ради каких-то посулов, которыми прельщает не то Господь, не то бес или тот и другой разом. Ватаги вышли к зимовьям во время метели. Последние версты двигались по запаху дыма, нащупывая твердь под ногами. Караульный, топтавшийся возле стадухинской избы, разглядел их в десяти шагах – подскочил с пищалью наперевес, узнал своих.