Первопроходцы

В то время когда Федот Попов с Иваном Ретькиным собирали небольшое четырехсаженное судно из трех побитых, а Михей Стадухин воевал с анаулами в низовьях Анадыря, коч торгового человека Алексея Едомского подходил к Жиганскому острожку. По парившей черной воде Лены плыли редкие льдины, оторвавшиеся от заберегов, со дня на день должна была пойти шуга, затем встать и покрыться льдом река. Бурлаки налегали на бечевы, шлепали бахилами по студеной воде в ожидании теплых ночлегов, бань с сусленками и уже не берегли ни одежды, ни обуви, ни сил: спешили, подгоняемые посулами передовщика. На этом судне возвращались в Якутский острог Юша Селиверстов, посланный Михеем Стадухиным с моржовой костью и промышленный человек Гаврила Алексеев, ходивший с ним и с Пустозером к востоку от Колымы. Понимая нужду и спешку стадухинского целовальника, Алекса Едомский еще на Колыме принудил его продать соболей по тамошней цене, и не за деньги, а под кабальную запись. Юша был зол на него и на колымского приказного Василия Власьева, который, дождавшись перемены, ушел к Лене на коче Кирилла Коткина и не взял Селиверстова с государевой казной, отговорившись теснотой.

В морском походе Юша часто ругался с хозяином судна, который мнил себя искусным мореходом только потому, что по доброй погоде и Божьей милостью привел коч на Колыму. При нынешних ветрах можно было прийти на Лену вдвое быстрей, если бы Алекса доверил управление судном ему, Селиверстову, или хотя бы слушал его советы. Но вместо того стадухинский целовальник наравне с бывальцем Гаврилкой стоял на шесте и шел в бечеве как простой бурлак. Люди торгового человека потешались над ним: спящему пачкали бороду, мочились в сапоги. Гаврилка в травле не участвовал, но и не заступался за своего связчика, бывшего целовальника.

В устье Яны из стадухинской казны пропало два зуба по две гривенницы весом, потом кабальная грамота на пять рублей, данная Селиверстову Едомским на Колыме. Юша счел бессмысленным заводить сыск на чужом судне при общей неприязни, угрюмо помалкивал и придумывал мщение. До Жиганского острожка они дошли едва ли не в последний день перед ледоставом. Бурлаки гурьбой бросились в баню, парить остуженные кости. Селиверстов, переругавшись с таможенными казаками и тамошним целовальником, велел им составить опись. О пропаже клыков не заикнулся, взяв недостачу на себя. Годом раньше Втор Гаврилов привез от Власьева рыбий зуб, выменянный Пинегой у колымских чукчей. Насельники Жиганского зимовья на удивление равнодушно отнеслись к новостям с Колымы и к добытой моржовой кости, все их помыслы и разговоры были об Амуре, об охочих людях Ерофея Хабарова. Здесь Селиверстов узнал, что власть на Лене переменилась: против воеводы Петра Никитовича Пушкина был объявлен сыск и его, как прежде Головина, за приставами увезли в Москву, сменив латинянским выкрестом Дмитрием Андреевичем Францбековым. «Выкрест так выкрест! – подумал Юша. – С нерусью иной раз легче сговориться, чем со своими начальствующими».

В острожке ему рассказывали, что в междувластие, когда на Ленском волоке уже наводил порядок новый воевода, посланный на смену Пушкину, Ерофей Хабаров сумел войти к нему в доверие, поверстался в казаки и получил наказную память идти на князей Батогу и Левкоя, которые отказали в ясаке письменным головам Пояркову и Бахтеярову. Своим подъемом Хабаров набрал полк из казаков и промышленных людей, двинулся на Олекму, где был встречен людьми воеводы Пушкина с приказом доставить его в Якутский острог на сыск по делу о незаконном винокурении. Но было поздно: Хабаров помахал перед посыльными отпускной грамотой от нового воеводы и ушел вверх по Олекме. По его отпискам, о которых говорили по всей реке Лене, князцы Левкой и Батога бежали без боя, бросив пять городов с пушками, ружьями, с золотой утварью и казной. В Жиганах рассказывали, что весной Ерофей приезжал в Якутский острог наряженный, как царский сын, обвешанный золочеными доспехами и оружием, набрал новых охочих людей и увел на Амур, обещая вызнать дорогу к китайскому хану Богде.

Люди, зимовавшие на поденных работах, считали себя обманутыми судьбой: все они проплыли мимо устья Олекмы, стремясь пристать к какой-нибудь ватаге, чтобы добраться до Колымы. В Жиганах бывалец Гаврилка загулял вместе с промышленными Алексы Едомского, Селиверстов же, едва обсохнув после бани, – стал искать нарты и работных людей. В пути он презрительно слушал их догадки, что Батога с Левкоем – князья старорусских сибирских городов, что Сибирскую Русь надо искать на Амуре. В подтверждение гулящие ссылались на передаваемые по Лене сказы Ерофея Хабарова о брошенных князьями городах. Селиверстов с ревностью рассказывал о Колыме, о богатых костью лежбищах моржей и опять примечал в лицах спутников тупое равнодушие. Входя в раж, он показывал самые крупные моржовые клыки, прикидывал их стоимость по ленским ценам и снова не видел в глазах бедствующих людей ни восхищения, ни зависти.

– То я Олекмы не знаю или Ярка Хабарова, – насмешливо язвил. – Брешет, будто над дураками потешается!