Первопроходцы

К счастью, ветер стал меняться, мореходы выбрали якорь, вышли на веслах из залива и подняли парус. Зарываясь скулой в унимавшуюся волну, коч пошел на север, к темневшей полоске плавучих льдов. Вскоре Федот велел спустить и надежно закрепить парус, идти по ветру дальше было небезопасно. Но льды все равно приближались, уже слышался их скрежет, в нем чудились людские голоса и устрашающие вопли. Разводий среди них не было, не виделось и суши. Мореходам хватало сил лишь на то, чтобы отталкивать льдины от бортов и не быть затертыми. Выгрести в обратную сторону против ветра они даже не пытались, а ветер все не менялся. Как ни старались люди уклоняться от скрежещущего белого поля, вскоре коч со всех сторон был окружен льдинами. Выбрав одну из них, покрепче и побольше, Попов и Ретькин сговорились вытянуть на нее судно воротом. Большими трудами коч выполз на лед днищем, при этом якорный трос так изорвался, что не было и сажени без узлов. Дрова быстро кончились, на исходе были еда и вода. От усталости равнодушные к дальнейшей судьбе, мореходы завернулись в меховые одеяла и залегли на нары. Некоторое время со сном боролся один Федот Попов, потом и он предал себя в руки Божьи. Время от времени кто-нибудь выбирался на свежий воздух, оглядывался по сторонам и снова запирался в сырой жилухе. Спутники высовывались из-под меховых одеял и шубных кафтанов, вопросительно глядели на него и снова безнадежно укрывались, сберегая живое тепло в теле. Иногда падал снег. Его набивали в бочки, заносили в жилуху. Сырости и холода прибывало, но снег таял и давал воду. И так носило льдину с кочем до середины августа. Терпящие бедствие понимали, что через пару недель устья рек покроются льдом, и если покажется земля, придется просекаться к ней или тянуть судно по льду.

– Там она, там! – глядя на карту, писанную на коже, Федот указывал на полдень и вглядывался в дымку окоема. – Встанет лед – сделаем нарты, пойдем пешком.

Лед крепчал и смерзался, но идти было рано: белое поле двигалось, с грохотом трескалось, льдины вставали дыбом, наползали одна на другую. Наконец вдали показалась черная скала, льдина с кочем медленно приближалась к ней.

– Ну, как всегда, слава Те, Господи! – Федот, крестясь, усмехнулся истончавшими губами. – Помучили, теперь приласкают.

– Кто? – сипло спросил Иван Ретькин, походивший на обряженный скелет.

– От самого Оленека все думаю, кто? – признался приказчик. – То ли ангел-покровитель так суров, то ли бес так добр.

– Из-за казака все беды, – прошамкал Митька, покосившись на Ретькина, и добавил: – Ради греховного властолюбия женку и прижитых детей бросил.

Федот качнул побелевшей головой. Митька его понял, покаялся, осклабив черные десны:

– И то правда! Кто без греха?

Милостью или попущением Божьим льдину с кочем вынесло прямо к камню. Оцинжавшие мореходы уже съели кожи, бечеву и окорачивали голяшки бахил. Федот опасался, что тайком начнут есть кожаный парус, сивучью кожу с картой клал под голову. Островок оказался невелик. Леса на нем не было, но в скалах скопился голубой пресный лед, из камней торчал выброшенный волнами плавник. Двое оцинжавших покрученников, устав бороться за жизнь, умерли в виду суши, радуясь, что их тела не будут брошены во льдах. Остальные, едва передвигая ноги, попытались вытянуть коч на сушу или закрепить за камни. Из этого ничего не вышло, только изорвали остатки варовых ног – растяжки мачты. Очередное несчастье сломило дух, хотя появились дрова и вода, в жилухе стало тепло. Покрученники злились на приказчика и казака за то, что те сманили их на возвращение, а теперь не дают варить парус и злополучную карту. Все их надежды были связаны только с выживанием, о спасении коча, рухляди, груза моржовой кости уже не думали. Беглый пятидесятник считал свое положение справедливым наказанием, стал покладист и покорен, беспрестанно молился. Один Федот делал вид, что верит в милость Божью и освобождение из ледового плена, укорял спутников за уныние:

– Умишком оскудели, что ли? После стольких мытарств сидим в тепле, есть вода, радоваться надо, а не гневить Господа. Окрепнет лед, сделаем нарты, пойдем на полдень, – тыкал пальцем в карту, писанную по коже сажей. – Где-то здесь устья Колымы и Индигирки.

И правда случилась удача: голодным людям удалось застрелить небольшого, слишком любопытного белого медведя. Откуда взялись силы: на берегу развели костер из плавника и сала. Покрученники стали печь в котле кровь.

– В ней душа зверя, грех есть, хоть бы печеную! – попробовал вразумить их Федот.

Его не слушали, едва почернела – остудили, стали с жадностью глотать. Иван Ретькин, с печалью посматривая на спутников, пек лапы, шепелявя, приговаривал:

– Зимовал на таком же острове, но не на этом. Там была изба под землей. Лет сто как брошена, а то и больше, но цела, потому что искусно сделана.