Первопроходцы

Коч Никиты Семенова вернулся перегруженный добытой костью. За ним тянулась селиверстовская коломенка. Возвращались они поздно, зимовейщики уже беспокоились. Заметив суда, Юша с облегчением перекрестился, велел своим людям бежать на помощь. Те пронеслись мимо усталых семеновских бурлаков, впряженных в бечевы, с лицами, изъеденными гнусом, с давленой кашей из комаров в бородах, на лбах и щеках. Сам Селиверстов шагал неспешно, заложив руки за спину. Проходя мимо дежневской ватажки, мимоходом спросил Никиту:

– Удачны ли промыслы?

– Слава Богу! – ответил тот с перекошенным лицом.

Большего сказать не успел. Селиверстов прибавил шагу, прошел мимо людей, ослабивших бурлацкие бечевы и как-то странно глядевших на него. Печальную новость сообщил ему Артем Осипов. Юша долго тряс головой, не в силах понять, что произошло. Потом сел на камни, обхватил голову руками и тихонько завыл.

За все годы на Анадыре это были самые удачные промыслы. Моржи рано выползли на берег. Пашка Кокоулин с Митькой Васильевым, с двенадцатью покрученниками добыли за месяц две сотни пудов моржовой кости. Коч был перегружен. Артему Осипову с его людьми везло меньше, они были не так проворны, но успели добыть больше ста пудов и добирали последнее. Груженые суда Никиты Семенова и Павла Кокоулина уже стояли на якорях, приготовленные к возвращению на станы. Артем Осипов сталкивал на воду и догружал коломенку. Вдруг Фома Пермяк завопил, указывая на маленькое темное облачко посреди чистого неба: «Тяни на берег! Крепи! Быть буре!» Семенов с недоумением окинул взглядом ясное небо, пожал плечами, но прислушался к совету бывальца. Пашка Кокоулин посмеялся над опасениями промышленного, вывел из-за отмели тяжело груженный коч и направился к устью Анадыря: он боялся сесть на мель при отливе. И тут при ясном небе завыл ветер, срывая песок и галечник с суши, картечью захлестал им людей.

– Держи коч! – закричал Никита, хотя благодаря отливу уже треть судна была на суше. Но его так раскачивало, что могло столкнуть на глубину. Кокоулина с Васильевым со всеми бывшими на их коче людьми пронесло мимо корги в залив.

– Вдруг на мель выкинет! – перекрестился, глядя вслед Фома Пермяк.

Никите с его промышленными пришлось потрудиться и помокнуть, но они удержали коч возле берега. После бури коломенку разгрузили, ходили на ней в виду берегов залива до самого моря, но унесенных не нашли. Будто в чем-то оправдываясь, об этом рассказывал Селиверстову его верный охочий Артем Осипов:

– Фомка говорил – семь лет назад из тех же мест их унесла такая же буря. Но выплыли! Даст Бог, и наши вернутся! Все-таки четырнадцать человек.

– Ага! – сипло прошепелявил Юша. – Придут голы-босы и станут требовать паи из нашей добычи.

Артем оторопел от незнакомого голоса и сказанных слов.

– Оставил меня Господь, Артемушка, оставил! – неловко поднялся с земли Селиверстов и по-стариковски пошамкал: – Теперь надо надеяться только на себя.

Унесенные ветром не вернулись ни через месяц, ни к тому времени, когда река покрылась льдом. Зычный Юшин голос стали забывать даже его люди. Примечали, он начал разговаривать сам с собой. Дежнев с Фомой утешали потерпевших, ссылаясь на свои бедствия и скитания, рассказывали, как десять недель шли к Анадырю.

– Ага! – бормотал Селиверстов. – Придут голы-босы! Покарал Господь! Две сотни пудов, половина моя.

Его люди перенесли зимовье дальше от реки, но оно, как прежнее, оставалось обособленным от дежневского. Частокол не ставили ни те, ни другие, подводить здешние народы под государеву руку было некогда. В это время рассорились два ходынских рода, во главе которых стояли родные братья. Тот и другой обратились к русским людям за помощью. На станах думали, кому помогать и как мирить. Узнав о распрях ходынцев, на них напали коряки, с которыми те часто воевали из-за оленных выпасов. Казаки и промышленные помогли ходынцам отбиться, после войны помирили братьев и вместо ясака потребовали перевезти свой груз в верховья Анюя. На том договорились крепко. Под уговор Селиверстов зааманатил одного из тойонов и стал спешно собираться на Колыму. Его люди щепали сырую осину, делали лыжи и нарты. Приметив сборы, Никита Семенов объявил:

– Юшка и прежде корил, что не радеем о государевой прибыли, придет в Якутский первым, так оболжет – под кнутами не оправдаемся. Надо отправлять казну!

Зимовейщики молчали, опустив головы, каждый думал о себе.

– Может быть, и пора! – неуверенно согласился Анисим Костромин. – Вдруг Мишка Стадухин вернулся на Лену, а мы не знаем. От его людей у меня кабал на тысячу. А если не вернулся, – опечаленно огладил бороду… – Эх! Сидеть бы в лавке при Якутском остроге, не мерз бы, не голодал, а был богаче.

– Воеводы обирают, головы, дьяки, писари! Мало их кормить, еще и кланяться надо, благодарить, что вреда делают меньше, чем могут. Шею бы уже сломал, – проворчал поперечный Бугор.

– Да уж! – ниже опустил голову Анисим. – Было время, сам продавал муку, потом покупал у вас, – поднял глаза на Тюменца с Евдокимовым, – по десяти рублей за пуд.