Первопроходцы

– Выбили их и сожгли! – перебил рассказчика Стадухин. – Мы в тех местах пережили три зимы, видели сгоревшее зимовье и крест Ермила, – опять скинул шапку.

– А Шелковников был здесь в непрестанной осаде. Когда стало совсем худо, отправил посыльного в Якутский с просьбой о помощи. На выручку пришел с отрядом казак Семейка Епишев. Писал воеводам, что его встретили десять сотен ламутов сбруйных и ружейных, в реку не пускали, не давали соединиться с Шелковником. Но Епишев все же прорвался, застал острожек целым. Говорил, будто вокруг стояли ламутские чумы, горели костры, женки готовили еду, мужики ловили рыбу. В острожке же чуть живы от голода сидели два десятка наших, а Семейка помер. Епишев освободил и накормил их, принял от целовальника двадцать два сорока ясачных соболей…

Тарх присвистнул:

– Хорошо, однако, сидели!

– Есть соболишко, – с пониманием кивнул сивобородый. – Похуже колымского, зато много. Только Епишев с казаками недолго продержался: из-за нападений бросил острожек и уплыл на Улью. Аманаты разбежались, ламуты острог сожгли и растащили. Мы заново строим, воюем, аманатим, и вам придется здесь зимовать. Через Камень идти поздно…

– Пора! – Сивобородый кивнул на стихающий спор воды в устье. – Отчерпаем воду из вашего коча – а там, вместе, даст Бог, столкнем его в море, пока не занесло песком.

14. Награды и счастье живых

Той осенью, когда остатки стадухинской полусотни встретились с ленскими казаками Андрея Булыгина, а Бугор пьянствовал на Омолое, Юша Селиверстов сумел пригнать коч к Жиганскому острожку и заставил своих людей вытянуть его на берег. Утром по реке пошла шуга.

– Головой думать надо! – хвастал удачей, гоголем похаживал среди служилых, торговых и гулящих насельников, выспрашивал ленские новости, об Анадыре же старался помалкивать, и в некогда ясных глазах его тлела розовая муть прожилок.

Добыча говорила за себя: шестьдесят восемь пудов рыбьего зуба, взвешенные жиганскими таможенниками, привели в изумление всех бывших здесь людей. Столько кости не провозил никто. Желавших угостить и разговорить Селиверстова было много. Но он удерживался от хмельного и уклонялся от бесед, с озабоченным видом ходил на реку, долбил пешней крепнущий лед, скупал нарты и нанимал гулящих людей, тянуть груз до Якутского острога. Новости же оттуда были двоякие: воеводу Францбекова увезли в Москву за приставами по жалобам о вымогательствах. Это хорошо! На то Юша и надеялся, когда уговаривался о дележе прибыли. Беда, что с тех пор воеводу Ивана Акинфова сменил воевода Михайла Лодыженский и, по слухам, у него были в чести торговые люди, грабившие Селиверстова на Яне. Юша ломал голову, как взять с них долг за отнятое добро. За годы, проведенные в походе, он так часто говорил про обещанные казне пятьдесят пудов кости, что поверил в это сам. И все же время от времени бес злорадно напоминал, что кроме кабал воеводе Францбекову им был подписан уговор на отдачу двух из трех частей прибыли. К тому же Юша обязывался привезти шестьдесят сороков колымских соболей по тамошним ценам, за которые взял деньги перед походом. Были и другие долги. По его мысленному рассуждению, если новый воевода возьмет в казну пятьдесят пудов кости, то он хотя бы вернет свои кровные вложенные в дело двести рублей, что-то останется от скупленных на Колыме соболей. Если воевода потребует все по письменному уговору – быть в долгах великих. «Каким местом думал, когда подписывал грамоту!» – язвил бес. Селиверстов в споре с ним пересчитывал, с чем бы мог явиться в Якутский острог, кабы не паводок да не угнанный ветром коч, и ревностно доказывал себе, что делал все правильно, но Бог попустил, а лютый взыскал.