Первопроходцы

– Поднял мальчонку на руки, щекотно ткнулся бородой в детскую щеку. – Гераська, садись-ка в хозяйский угол, – приказал и поклонился младшему брату: – Спаси тя Господь! Твоими трудами все живы и здоровы! – Обвел взглядом домашних: все в камчатых рубахах и платьях, легкими волнами струящихся с плеч, в добротной обутке.

– Ты старший и дому хозяин! – вяло запротестовал брат.

Михей взял его под руку, подтолкнул на хозяйское место. Герасим повздыхал, смущенно покрестился, сел. Бессильно опустилась на лавку Арина, не сводя с Михея туманных глаз. Весело зыркая на гостей раскосыми глазами, Нефедкина молодуха забегала от печи к столу. Распахнулась дверь, весело и шумно в дом ввалился рябой и поседевший Михей Стахеев, земляк, именитый приказчик купца царской сотни.

– Будь здоров, пропащий Лазарь! – вскрикнул. – Всей Пинегой встречаем и радуемся. Раненько тебя похоронили и сына в оклад поставили.

Арина со вздохом поднялась с лавки, стала усаживать гостей. Встал навстречу земляку и Михей Стадухин.

– Что белый? – с хмельным задором спросил Стахеев.

– На себя посмотри! – с грустной улыбкой огрызнулся Михей. – Эвон, половина Пинеги перебралась в Якутский острог. А я, грешный, думаю вернуться к отцовым могилам.

– Куда возвращаться? – насмешливо вскрикнул Стахеев, шлепнув ладонями по ляжкам, глаза его сузились, на скулах под сивой бородой заходили желваки. – Знаешь, что там? То-то и оно! А я знаю! – Безнадежно мотнул бородой и, трезвея, обронил: – Еще услышишь, как в Москву поедешь!

– Мне, по грехам, что здесь, что в Москве висеть бы на дыбе, – вздохнул и спохватился. – Что об этом? Гуляй, Пинега! Живой еще!

Сидели гости долго, разошлись поздно. В баню Михей так и не сходил, с тяжелой головой лег на лавку, привычно укрывшись паркой. Проснулся поздно. Открыл глаза. Через оконце струился дневной свет, Арина сидела рядом и, склонившись, смотрела на него спавшего. Лицо ее разгладилось и успокоилось, глаза высохли и высветились.

– Старый стал? – спросил он шепотом.

Она без смущения улыбнулась, легонько вздохнула:

– Красивый, – сказала в голос, не боясь разбудить домашних. – Лучше прежнего.

Встала, перекрестилась на образа, шаркая чунями по тесовому полу, вышла и притворила за собой дверь. Вскоре вернулась с запахом осенней прохлады, струившейся с одежды.

– Баню подтопила. Гераськины рубаху и штаны положила на лавку. Иди! А то смердишь кострами.

Михей сел, свесив ноги. Начинался новый день и – новая жизнь. Он усмехнулся баламутившимся мыслям: седой уже, возле своего острога, в своем доме, а вот ведь опять не знал, как обернется и чем закончится этот день. Он долго и неторопливо парился, выбивая из тела хмельной дух, потом терся щелоком и обливался теплой водой, сидел в предбаннике, остывая, попивая отвар шиповника, прислушивался к полузабытым звукам посада. После утренних молитв и завтрака стал беспокойно поглядывать в оконце, ожидая посыльного. Вынужденная тишина в доме напрягалась, грозя прорваться чем-то буйным и бессмысленным. Посыльного не было. Устав ждать и претерпевать гнетущую тишину, Михей поднялся, положил на образа три поклона, мысленно простился с братом, сыном, поцеловал в пухлую щеку невестку, подхватил на руки и подбросил к потолку племянника, записанного его сыном. Герасим удивленно пробубнил:

– Со вчерашнего присматриваюсь – Якунька-то на тебя больше походит, чем на меня.

– Одна кровь! – ответил Михей, поклонился Арине как чужой жене и пошел в острог.

К вечеру он не вернулся, но в дом с радостной вестью вбежал Нефедка, гаркнул с порога:

– Батьку в Москву отправляют! Дождется Булыгина из Жиган и пойдет с костяной и собольей казной. И Васька Бугор, Никитка Семенов, Евсейка Павлов – все с ним. Даже торговый, Костромин.

– Опять на год! – слезно всхлипнула Арина вместо того, чтобы радоваться.

– От царя без награды не возвращаются! – сверкая глазами, попытался оправдать отца сын.

Герасим стоял, прислонившись дюжим плечом к выстывшей печи, смотрел под ноги и накручивал на палец прядь бороды. После разбора, расспроса и воеводской чарки в съезжей избе старшего Стадухина зазвал к себе Бугор.

– Смотри, как живу! – хвастал или жаловался на пути к дому. – С малолетства скитался по чужим углам, удивлялся: как люди умудряются свой дом построить и на одном месте жить. – Он тяжело дышал, выгибался в пояснице, будто был мучим болью. – Я же зимовий рубил без счета, Енисейский, Братский, Верхоленский, Ленский, Якутский строил, а своей избы не имел. Под старость Бог вразумил… И наказал по грехам…

Он рассказал Михею печаль-кручину, как еще на Омолоне заметил, что нет прежней радости от вина, а похмелье муторное, непоправимое. Здесь, в Якутском, стало того хуже.

– От одной чарки сердце в ушах колотится, – пожаловался. – Ни спать, ни плясать. А деньги есть. От воеводской чарки не посмел отказаться – задыхаюсь теперь!

Для якутки, отбитой у коряков, он купил у казны избенку в посаде, оказалась пропавшего пятидесятника Ретькина, отобранная по царскому указу. В нем жила его бывшая женка-тунгуска. «Не прогоняй!» – попросила Василия.