Первопроходцы

— Колготня, ссоры, властолюбцы, кабаки, — с беззаботной улыбкой в уголках глаз поддержал его Пантелей и тихонько вздохнул. — Говорите, Камень обошли с двух сторон, больше искать нечего, надеяться не на что… На кой такая жизнь, если некуда идти? — Насмешливо, но пристально взглянул на Федота поверх костра, будто хотел влезть в душу. — Кому даст Бог вернуться и обмолвиться про нас, тому воеводских кнутов не миновать. А ради чего? Слава Богу, соболя тут нет, ни серебра, ни золота ни у кого не видели: тешиться богатством и властью не с чего.

— Тяжко стало жить с тех пор, как обошли Нос и встретили шелковниковских служилых. — признался Федот, понимая больше, чем сказал старый друг. — Душа не на месте — хоть ложись и помирай… — пожаловался со вздохом. — Много раз, молясь о спасении жизни, спрашивал себя, ради чего Бога искушаю? Не для богатства же! Хотя достатка все желают. Хотелось добыть славы, заслужить восхищение своего народа, может быть, любовь. Чтобы старые рассказывали, молодые помнили. Да вот ведь оказалось, всю-то жизнь бес манил ложными посулами.

— Понимаю! — при наступившей тишине прокашлялся Пантелей. — Сам грешен.

Потрескивали головешки костра, бусило сумеречное, опять затянутое облаками небо. Промышленные молчали, думая каждый о своем. Тишина напрягалась, начинала томить.

— Моржи здесь есть? — спросил Федот.

— Мало! — резко ответил Пантелей, метнув непрязненный взгляд на груду клыков. — И слава Богу! — Зевнул, прикрывая ладонью щербатый рот. — Сыт, свободен, чего еще надо? — Сказал и снова удивил Федота переменой души, которая теперь казалась раскрытой, тогда как на Колыме была заперта на семь замков.

— Долг на мне перед купцом Усовым, — вздохнул приказчик. — Теперь уже огромный. Без богатства лучше не возвращаться.

— Не возвращайся! На мне тоже кабала — брал десять целковых, теперь уже, наверное, больше тридцати.

— Мне бы столько! — сонно пробормотал Федот.

На другой день спасшиеся сложили пожитки и добытые меха в легкую просторную лодку, обшитую кожами, потянули ее бечевой против несильного течения реки. Тропа по берегу была нахожена и прорублена, люди ходили здесь часто. На ней встречались медвежьи следы, но они не смущали Пантелея со спутниками.

Селение стояло на берегу большого озера. Над его гладью клубился туман, вдали виднелись горы со снежными вершинами. У истока речки кособочилась просторная съезжая изба, к ней приткнулись несколько жилых, по-сибирски тесных и приземистых хижин с плоскими крышами, без частокола и нагородней. В стороне курились вытяжные дыры островерхих берестяных юрт. Дым очагов стелился по сырой земле, маня теплом, уютом, отдыхом. Федоту показалось вдруг, что он где-то возле Нижнеколымского острога. Заметив многих путников, шедших берегом, из юрт стали выглядывать люди. Бородатые русичи простоголовые, неопоясанные, безоружные побежали к приближавшимся. Артемка Федоров завопил, узнав Федота Попова. Обнимаясь, принимая приветствия от своих спасшихся покрученников, Федот с печалью приговаривал:

— Пантелей Демидыч куда как лучше меня сохранил своих людей.

— Нам не впервой! — блеснул молодеющими глазами старый промышленный.

Федот обернулся, проследив за его взглядом. На пороге избенки с плоской крышей и трубой, обмазанной глиной, стояла полуголая женка с выпяченной нижней губой. Ее черные волосы были не покрыты, но заплетены в две косы, как у замужней, на плечи наброшена отмятая кожа, колени обнажены. В Сибири инородки стыдились голых ног больше, чем обнаженной груди. Здесь, похоже, совсем не знали стыда наготы. Из чума вышел мужик, густо размалеванный красной и белой красками. Только зад да промежность были прикрыты шкурой мехом наружу.

— Писаные рожи? — спросил Федот Пантелея.

— Другие! — коротко бросил тот, не сводя ласковых глаз с женщины. — И язык свой, и нравы.

К прибывшим выходили женщины разного вида, по-разному одетые — одна в русской льняной рубахе ниже колен. Вблизи Федот рассмотрел, что венцы жилья положены без мха, как на амбарах, спросить отчего так не успел.

— Пришли! — Скинул шапку Пантелей и, обернувшись к гостям, объявил: — Становись где кому любо. Животы заноси в съезжую избу. Там тоже можно жить.

Федота он повел к себе. Избенка в четыре квадратных сажени оказалась очень чистой, не по-русски ярко украшенной изнутри. Во всем чувствовалась женская рука. Молодая женщина, которую Федот увидел первой, приветливо улыбнулась ему. Пантелей что-то ласково проурчал. Она, стоя спиной к гостю, скинула кожу и через голову надела мужскую рубаху. Рукава свесились до колен, женщина шаловливо протянула их Пантелею, чтобы закатал.

— Женка моя! — сказал он по-русски все с тем же светом в глазах, который удивил Федота при встрече. — В Сибири не нашел ни суженой, ни богоданной, да и ни к чему было, а тут зажил оседло, мирно… И счастливо.

Женка, лукаво поблескивая черными глазами, выставляла на стол угощения: распаренное холодное мясо, ягоду, рыбу. Вина в доме не было, не было и квасу. Она достала глиняный кувшин с морсом и села на лавку, наблюдая за мужчинами.