Первопроходцы

— Отведай здешней ягодки! — предложил Пантелей, наливая морс в чарки. — Баню истопят, попаритесь, а пока подкрепись… Эх! — повел замутневшими глазами. — Сам всю жизнь бродяжничал, и вы уже с сивыми бородами, а все никак не остепенитесь. Поживу, бывало, среди служилых и тягловых, и так тошно станет — думаю, уж лучше одному.

Осушив чарку, Федот вскинул на него глаза:

— Семейка Шелковников в казачьем чине поставил острожек с полуденной стороны Камня. Ивашка Москвитин, по слухам, на Амуре, с Хабаровым.

— Служат?! — Пантелей поставил пустую чарку и смахнул капли морса с белых усов. — Меняется мир, благочестивая старина попирается барством и холопством. Или это зачем-то нужно Господу, или пытает наш народ, как потомков Израиля в пустыне. Городовые казаки никогда казаками не были, а вольные еще в Смуту стали делиться на голь и домовитых: одни хотели свободы, другие — государева жалованья, чинов, власти.

— Ты знаешь, чего я искал! — буркнул Федот и взял с блюда кусок мяса. — Да вот изверился.

— Все мы что-то искали! — разбирая рыбью голову, снова переглянулся с женкой Пантелей. — Пора и пожить в радость!

— А здесь край земли известен?

— Этого никто не знает! — По взгляду Федота Пантелей догадался о недосказанном и громко рассмеялся:

— Я свое отслужил Господу, никуда больше идти не хочу. Дом, семья, дети, внуки — другого счастья нет! Это ж надо! — Со смешливым удивлением вскинул брови. — Один из сотен дожил до полной седины, терпел муки, и все для того, чтобы понять простое. Наверное, бес водил и потешался. Помнишь моего товарища, который осел в Туруханском монастыре?

— Как же? На твоей полюбовной девке женился.

— Был грех! — беззаботно кивнул Пантелей. — Так вот ему смолоду дал Бог понять то, на что я жизнь положил. Бывает и так… — А что? — Встрепенулся, молодея лицом. — Можно и здесь построить Ирию, жить по старине и справедливости.

Федот с недоверчивой блуждающей улыбкой в глазах всматривался в лицо пожилого человека и видел его молодым. Белая борода и волосы казались чужими, прилепленными.

— Жена, дети, дом, любовь близких — щедрый дар Божий, — согласился, смущенно опуская глаза. — Это хорошо понимаешь, когда прощаешься с жизнью. Только я уже старый, а ты еще старей!

— Какой же я старый? — рассмеялся Пантелей. — Ты, видать, еще не исполнил своего, не освободился от суетного. — Отложил рыбью голову, вытер руки. — Иные из моих чудом спасшихся тоже бесятся. Бывает, боюсь — рук бы на себя не наложили. Ивашку Ретькина жалко. Иной раз думаю: уж лучше бы ему вернуться к кнутам и воеводам. Нет воли без Духа! — Погладил растопыренной ладонью по столешнице. — В Мангазее девка у меня была, до сих пор снится!

— Помню! — улыбнулся Федот. — Красивая. Теперь уже старуха.

Мимолетная боль тенью мелькнула на расслабленном лице Пантелея, чуть нахмурившись, он сказал резче:

— Хороша была Маланья, да не про Ананью! Я не мог не исполнить своего, она не могла таскаться за мной по Сибири по сию пору.

Побездельничать Федоту со спутниками не удалось. В тот же день они развязали мешки, чтобы показать добытых соболей, лис, бобров, и увидели, что кожа плесневеет. Пришлось спешно мездрить, сушить и отминать рухлядь. Постепенно узнавал Федот, что еда доставалась здешним жителям не трудней, чем на Колыме, может быть, легче, они были приветливы и радовались, что в селении прибыло мужчин, способных защитить детей и женщин. Все жили мирно и дружно. Примечал Федот и то, что его разговоры о возвращении не прельщают многих спасшихся с ним спутников, которые имели паи рухляди и рыбьего зуба: они беззаботно раздаривали соболей, моржовую кость на наконечники и украшения. Попов не думал принуждать их к возвращению, не напоминал о крестном целовании, но стал беспокоиться, что не наберет гребцов, чтобы отправиться в обратную сторону.

— А сам не хочешь остаться? — осторожно спрашивал его Пантелей.

— Честной Крест целовал купцу Усову! — оправдался Федот. — Грех не вернуться, если могу отдать долг. Господь спросит!

— Понимаю! — согласился старый промышленный. — А как пытать станут, где был?

— Не скажу! Перед иконами, под пыткой солгу! Вот те крест, — размашисто перекрестился, преданно глядя в глаза старого друга.

— Еще юнцом удивлял ты меня умом и смекалкой… Если и скажешь: плыть далеко, рожь не вызревает, соболя нет. Песцы, так их на Индигирке и Колыме что комаров. Серебро не искал, не знаю. Дай Бог, чтобы не было, а кому там жить тошно, — кивнул на закат, — сюда бы бежали.

Вдруг он как-то разом осекся, помолчав, заговорил тише: