Первопроходцы

В июле с двумя казаками атаман опять приплыл к морю и остановился в старом балагане. Вода в устье и озерах была темна от линявших гусей и уток. Казаки били их сотнями, потрошили, закладывали в мерзлотные ямы, ловили рыбу неводной сетью, сушили юколу. Днем светило ясное солнце, ночь была светла, как вечер на закате. Вдали, за морем, смутно виднелась Большая земля, о которой первым сказал в остроге Михей Стадухин. Но побывали возле нее и на ближайших к ней островах немногие: Иван Ребров и Григорий Татаринов. Других слухов о людях, ходивших к неведомому, не было. В начале августа к устью Алазеи подошел коч торговых и промышленных людей, встал на якорь вдали от берега, спустил на воду лодку. На сигнальный дым костра выгребли двое. Одного из гребцов Стадухин узнал, это был Григорий Татаринов. Он подгреб к топкому тундровому берегу, вместо приветствия ревниво спросил:

— Ну что? Собрал явленное? — Настороженный взгляд на осунувшемся лице заметался по сторонам, будто казак опасался засады.

— Недобрал! — признался Стадухин.

— Я тоже недобрал! — Тяжко вздохнул Татаринов. — И много! Хотел казну выслать, на Колыме остаться. Кого там! Воевода прислал указ, чтобы явился. На правеж поставит, дом отберет, жену, детей не пощадит: будут скитаться меж дворов. Вот ведь, дернул бес за язык — сам напросился.

— Курбат Иванов проходил зимой, в обиде на тебя!

— Просидел все лето, казенный коч ожидаючи! — с досадой в лице отмахнулся Григорий. — Дал ему мокрошубовский — не уберег, балаган спалил, костяную казну и анадырскую карту на меня свалил — я везу их воеводе. Ждал бы уж лета да плыл со мной. Так нет, в зиму ушел, чтобы первым жалобы подать.

— Если карту оставил, значит, государю послужить хотел, за себя и сына в пути не боялся, за карту переживал! — в раздумье возразил Стадухин. — А ламуты с Алазеи сошли, я их объясачить не успел. Да и служилых мало, а промышленные радеть государю не хотят.

— На Колыме так же. Промышленных мало, а те, что есть, живут ради брюха. Переменился народишко.

— Переменился! — согласился Стадухин и устыдился жалоб: — Ничего. На другой год, даст Бог, соберу с излишком, все покрою!

— Дай Бог! — пожелал ему Григорий, побросал в лодку мешки с соболями, оставил запись в ясачной книге и сел за весла.

— Как там мои? — спохватившись, крикнул вслед Стадухин.

— Служат, в Среднем. Им что, государев хлеб едят. Мясо, рыба есть, девок хватает. А им, дурам, лишь бы порожними не ходить — рожают и рожают.

В то лето с Лены не было ни одного судна, а следующим атаман ждал перемены. Его казаки ходили весной к ясачным юкагирам, не дожидаясь, когда те придут сами. Ясак собрали неполный: род, подсунувший Гришке Цыпандину жену вместо аманата, откочевал на Колыму.

— Идти надо! — сердился атаман. — Нынче приказным прибыль к ясаку, как собаке кость: схватила — уже не отберешь. Если дали ясак там — попробуй верни его к алазейскому!

Мука кончилась, напечь блины на Масленицу было не из чего. И так и эдак выходило, что надо идти либо на Колыму, либо на Индигирку. Колыма ближе и нужней, но время опасное: можно столкнуться с немирными чукчами. Индигирка дальше, но там могут быть застрявшие торговые люди, от которых можно узнать якутские новости и разжиться хлебом, там могли зимовать Герасим с Ариной и Якунькой. Пока Стадухин с казаками решал, куда идти, в зимовье неожиданно-негаданно явился Григорий Татаринов с гулящим человеком из якутских болдырей.

— Здорово живем? — пробубнил сквозь смерзшуюся бороду. Сбросив мохнатые верховые рукавицы, потянулся к огню. Его спутник пал на колени, приткнув к чувалу голову и руки. Щеки и губы болдыря были в коростах обморожений. Он недолго погрелся и завыл, затряс руками, сунул их в ушат с водой, стоявший под лучиной.

— Ты же летом проходил? Разбился, что ли? — удивился Стадухин возвращению пятидесятника.

Гришкины усы и борода смерзлись в сосульку. Припав к огню, он сгребал горстями и бросал ледышки на пол.

— Дошли до устья Лены с Божьей помощью! — просипел. — Там затерло… Но, по верным известиям, твоя и Курбата казна доставлена в Жиганы.

Стадухин удивился больше прежнего: если казна в Жиганах, отчего Гришка здесь? Но от расспросов удержался: гости были чуть живы от усталости.

— Разоблакайтесь, окуржавели! — привечал их. — Как раз щербу к полднику сняли с огня. С душком, из осеннего улова.

Засидевшиеся казаки засуетились, забегали, стали поить путников горячим отваром ухи, затопили баню, выложили на стол лепешки из толченой сухой рыбы. Болдырь помалкивал, боясь окровянить губы, чуть разлепляя их, осторожно проталкивал на язык кусочки снеди. Гришка молча, с сопением и шмыганьем ел, потом грелся в бане. Напарившись, стал моститься ко сну и только тут полусонно пробормотал:

— На Лене говорят, Семейка Дежнев вернулся из Москвы разрядным атаманом.

— Вот так Семейка! — Стадухин удивленно мотнул бородой, и тень улыбки пробежала по лицу. — А что Ярко Хабаров? — спросил вкрадчиво.

— Говорят, живой, сидит на Киренге, что ни наживет, что ни наторгует — все отбирают за старые долги.