Первопроходцы

Последние слова Гришка едва пролепетал и засвистел остуженным горлом. Болдырь лежал на спине, глядел в потолок, смеживая пухлые веки в щелки. По их ускользавшим взглядам, настороженным ответам Стадухин догадывался, что оба не столько идут на Колыму, сколько уходят с Лены. На другой день Татаринов попил ухи, пососал рыбью голову и признался, что бежал.

— Реку взял замороз. Думаю, и слава Богу! Чем позже вернусь в острог, тем лучше: вдруг воеводу переменят — легче оправдаться. А он, Кутузов, прислал другой приказ, чтобы я немедля явился налегке. Понятно для чего. — Гришка вскинул на атамана дерзкие глаза беглеца. — Слышал про Курбата Иванова, что с ним стало? — спросил с перекошенным лицом.

— С той стороны до тебя никого не было!

— Я вез моржовую кость, собранную им в казну, и его карту, а он явился к воеводе налегке, — Гришка скривил губы в коростах, — думал оправдаться. И старого казака, сына боярского, били батогами, послали на сыск в Москву. Семейка Дежнев как раз возвращался из Москвы, укрыл Курбата на Чечуйском волоке, отказался выдать приставам илимского воеводы. А Ивашка Ерастов сдал и помер Курбат от обиды. Жена и сын теперь побираются по дворам. Так-то нас жалуют за дальние службы. — Гришка мотнул головой с захолодевшими глазами и стал рассказывать дальше: — Оставил я верным людям ясак: свой, твой, Курбаткин, его карту, свои животы, пока их не отобрали. Подумал, если помру в пути — жену и сыновей пощадят, вернусь по воеводскому приказу — приму кончину позорную, дом отберут, жену с сыновьями по миру пустят… И пошел в обратную сторону по медвежьему следу, будто за свежениной. Заблудился и пропал. Пока разберутся — воеводу переменят. По снежным ямам ночуя, много чего понял. Как-нибудь расскажу. — И, опустив непокорные глаза, посоветовал: — Ты меня не покрывай себе во вред: спросят — отпиши, здесь, мол, беглый пятидесятник! За приставами сюда отправлять — накладно, а выслужить прощенье или дождаться перемен можно.

Стадухин в задумчивости покряхтел, поскоблил бороду. Дел действительно было много. Если бы Гришка привел десятерых беглецов и им нашлись бы службы. Но он чего-то недоговаривал. Гости отдохнули день и другой, с лица болдыря по имени Путилка сошли коросты обморожений, слиняла путевая угрюмость. Он оказался болтливым и смешливым. Едва кто-то из казаков спросил, как шли, пухлые веки болдыря смежились в щелки, он стал хохотать, поглядывая на Гришку:

— Плохой охотник! Плохой охотник!..

— Ты больше моего скулил! — подначил спутника Татаринов и стал рассказывать: — Через день помирал. По утрам пинками гнал его из ямы, а он кричал: «Уйди! Помереть хочу!»

— С Индигирки на Алазею кочевали оленные тунгусы — пять мужиков, три бабы, согласились проводить нас, наши одеяла и котлы погрузили на оленей. — стал рассказывать. — Одно название, что оленные, род бедный, оленей мало — чум да детишек везут, остальные пешком. Дольше двух дней на одном месте не стоят, соболя в пути промышляют, чтобы дать нам ясак и купить нужное на ярмарке.

— Сами бегают, что волки, — похохатывая, встрял Путилка. — Мы к вечеру едва ноги притащим, надо еще ломать подстилку под чум, варить мясо. А они кого: есть еда — обжираются, про другой день не думают, нет еды — постятся. Один мужик отстал, они его и ждать не стали, говорят: «Плохой охотник!» Собака пропала — беды нет: «Плохой охотник!» Одну такую, непутевую, нам дали, потому что отстаем, но табор чует. Как-то следы замело, блуждали мы, ночевали в яме без одеял. Просыпаюсь, Гришка собаку обнимает и плачет: «Плохие мы охотники!» — Путилка снова затрясся от смеха.

Гришка смущенно улыбнулся в бороду, оправдываться не стал.

— Дал Бог увидеть, как добывают соболей! — признался, без обиды глядя на попутчика. — Полгода такой жизни — и я бы помер.

— Кто им виноват, что не хотят промышлять клепцами, только гоном? — стали оправдываться казаки.

Татаринов без спора помолчал, а оставшись наедине со Стадухиным, заговорил о скрытых помыслах. То смущенные, то понурые или злые глаза его, удивлявшие атамана, бесновато заблестели.

— Пришли мы в эти края, соболя выбили, нашумели, Москву рухлядью завалили, кому-то богатства нажили, но как пришли, так уйдем, а юкагиры, ламуты, чукчи как были, так останутся. И болдыри останутся, — кивнул на одеяло Путилки.

— И я бы остался! — не понимая, к чему клонит Татаринов, признался Стадухин.

— На Анадыре так же! Выбрали кость, делать там больше нечего, кроме как свои оклады высиживать. Юшка Селиверстов делает вид, что долги собирает, сам прячется от власти. Он хитрей Курбатки, поэтому здесь и помрет. — Гришка помолчал, пристально глядя на атамана, и, решившись, заявил со злой удалью в лице: — А я, казак Гришка Татаринов, могу все переменить! Опять будет многолюдье, прежние ярмарки, опять потекут толпы доброхотов.

— Соболя пригонишь из-за Камня, что ли? — насупившись, уставился на него атаман.

Закинув голову, Григорий беззаботно рассмеялся, дергая острым кадыком, затем резко умолк и вытряхнул из кожаного мешочка на гайтане камушек с небольшое яйцо. Подкинул на ладони.