Первопроходцы

Холоп открыл воеводскую дверь, пригласил ждавших. Все пятеро вошли, степенно крестясь и кланяясь на образа, расселись против воеводского стола. Письменный голова с дьяком посетовали, что Андрюшка Горелый с Гришкой Простоквашей на Индигирке, и стали расспрашивать Чуну про Ламу. Спросили и Михея, что говорили вернувшиеся с Горелым люди, не прибавили ли, не утаили чего бывшие сослуживцы и Чуна? На том его отпустили, отправив обратно в караул.

На другой день он узнал, что воевода позволил Семену Шелковникову набрать сорок человек служилых и промышленных людей, обещал дать хлебный оклад за другой год и три казенных шестивесельных струга. Такой щедрости от Пушкина никто не ждал. По острогу покатились домыслы досужих людей, что про Ламу вспомнили из-за моржовой кости. Незадолго был объявлен царский указ: рыбий зуб заморный и свежий, где бы кто ни добыл, купит казна, а на сторону продавать нельзя. Вызнав у Семейки, с каким наказом посылают за Камень, Михей отмяк душой и успокоился: как ни завлекал его Чуна сказами о богатствах своей земли, идти в ту сторону ему не хотелось. В другие места под началом Семена Шелковникова пошел бы и не собачился, деля власть. Все, что мог сделать для старого друга, — предупредил:

— Не верь Чуне! Хоть и новокрест, а от своего народа не отречется. Он умный! За единокровников, за свою землю Закон Божий против тебя же обернет.

Шелковников с отрядом уплыл к Алдану. Ни духом, ни взглядом не позавидовал ему Стадухин, но самого пуще прежнего стала томить острожная жизнь.

— Отчего опять глаза вымороженные? — беспокоясь за мужа, выспрашивала Арина. — Тусклые, как у старика.

Она жила всласть, ей каждый день — в радость: был достаток, рос сын, муж со службами не исчезал надолго. О большем она не мечтала. А Михея уже перестали расспрашивать о Колыме-реке даже новоприбывшие торговые и промышленные люди. Да и надоело ему рассказывать одно и то же. Вернулся с промыслов Тарх. Промышлял он неудачно и добытыми мехами едва оплатил долги. Братья сошлись у Герасима. Душевного разговора не получалось. Младшие натужно отвечали старшему на расспросы, глядели в сторону.

— Не пропаду! — уклончиво пожимал плечами Тарх. — Буду зимовать у Гераськи в работных.

— Служить не хочешь? — спросил Михей, понимая, что помочь брату не может: разве накормить, если оголодает, да пустить жить в дом.

По осени в Якутский острог вернулся гусельниковский приказчик Стахеев со связчиками. Глаза земляка-пинежца горели, обветренное лицо светилось, на нем не было следов былых печалей, когда его пограбили покрученники.

— Жалобную челобитную воеводе я передал! — приветствовал его Михей и завидовал не богатству, которое привез торговый, а его духу. О добытом не спрашивал.

Тарх рыбачил с наемными людьми Гераськи, жил у него. При встречах кланялся, ни о чем не просил, в дом старшего брата заходил только по праздникам, Михей сердился на обоих: «Что за кровь? Будто никто, кроме меня, их не обижал? Почему я в опале?» Сначала он покупал рыбу у Герасима, всякий раз смущая его. Тот предлагал взять даром, Михей сердился. Потом стала ходить в лавку Арина. И чудилось казаку, что бывшие полюбовники как-то странно переглядываются. «Сам не без греха, — вспоминал колымскую женку, — а бабе в соку перетерпеть три года и вовсе невмочь. Уж не взыскал бы, простил. Зачем опасается меня брат?»

Настала зима. На небе, затянутом низкими тучами, неделями не показывался даже тусклый солнечный круг. Арина с Михеем просыпались ночами, прислушивались к вою ветра, к потрескиванию дома. Она шептала благодарственные молитвы, что есть кров, не голодают, а он с тоской вспоминал зимовье и приятное ощущение безлюдья на сотни верст. Легко и привольно было на душе от того чувства удаленности. Как-то не удержался, спросил ластившуюся к нему жену:

— Что вы с Гераськой переглядываетесь, будто что-то было промеж? Не утерпела, поди? Так оно и понятно, лучше с ним, чем с кем другим.

— Терпела! — без обиды ответила Арина. — Соблазнял бес, но устояла… Сын грудной помогал. С ребенком легче. Звал Гераська к себе, как дом построил, но не ради блуда: жалел меня и племянника. Теперь боится, наверное, что ты узнаешь, осерчаешь. Не он один звал, — прерывисто вздохнула, вспомнив былое. — Васька Власьев прельщал. Когда ты был в тюрьме — обещал умолить воеводу, чтобы отпустил.

— Не позорил? — строго спросил Михей.

— Нет! — твердо ответила Арина. — Говорил со смехом, намеками. А я как гляну на его вислые губы, так мороз по коже. Прости, Господи! — Тихонько хохотнула, крепче прижимаясь к мужу.

Михей тоже вздохнул, закрыл глаза, рассеянно прислушиваясь к звукам посада, в который раз подумал: «Все хорошо, слава Богу! Отчего же, Господи, так тошно?»

Ранней весной про него вспомнили. Воевода прислал дворового холопа, Арина испугалась, захлопотала, бегая вокруг печки.

— Неужели опять в тюрьму или на дальнюю службу? — завсхлипывала, опасливо поглядывая на ждавшего пристава.

— В тюрьму — не за что! — неуверенно пожал плечами Михей, чувствуя на душе холодок волнения.

Холоп, пялившийся на Арину, высокомерно хохотнул: