Первопроходцы

— Меня воевода посылает на Погычу, наказную пишет, — Михей постарался сказать это как можно спокойней и даже с печалью. — Велел людей набрать, сколько надо, чтобы плыть казенным кочем. Мимо вас пройти не мог, вам первым говорю, — вскинул блестевшие глаза. — Пойдете своим подъемом?

Герасим улыбнулся, опустив гривастую голову:

— Промышляли на Оймяконе и Индигирке. При остроге на одной рыбе больше зарабатываю, и не мерзну, не голодаю, — перебирая пальцами отросшую бороду, кивнул среднему брату, призывая к совету.

Тарх, отводя глаза, сказал, что до зимы будет неводить рыбу с Герасимом.

— Понятно! — Старший встал с лавки с непоблекшей радостью в лице.

Он не надеялся на братьев, просто не мог не предложить им дальний поход. Не откладывая, обошел знакомых служилых и промышленных людей, без труда собрал два десятка удальцов, готовых идти за ним хоть на следующий день. Оставалось самое трудное, что камнем лежало на сердце: сказать все Арине. Надо было как-то объяснить ей, что он не может дольше служить при остроге и жить той счастливой жизнью, какой прожили полтора года. Михей ожесточил душу, напустил на себя печаль и задумчивость, переступил порог, перекрестился, опустился на лавку. Арина окинула его мимолетным взглядом и спросила вдруг:

— Жалованье выдали?

— Кто сказал? — удивился Михей. — Рано еще.

— А что глаза блестят?

— С чего бы им блестеть? — уклончиво пробурчал, вздыхая. — Воевода велит идти на дальнюю службу.

Арина резко обернулась с большими беззащитными глазами, лицо ее вытянулось, губы задрожали, беззвучные слезы покатились по щекам.

— Я же служилый! — стал оправдываться Михей. — Да и не так долго, как прошлый раз.

— Как не долго? — вскрикнула она и зарыдала, не спуская с мужа мокрых глаз. — На три года?

— Не на три, — опустил голову Стадухин. — Хотя за год обернуться трудно. — Наверное, года полтора.

— Опять ждать! Хоть об стену трись — прости, Господи! Бабий век короток. У меня же последние годочки.

Михей молчал. Арина упала на лавку. Глядя на мать, заголосил Нефед. Отец с сердечной тоской отметил про себя, как он вырос за эти полтора года. Сел рядом с женой, стал гладить ее по спине, обнимал сына. Арина зарыдала громче, потом утихла, села, закрыв лицо мокрыми ладонями.

— Не вернешься через год — заведу полюбовного молодца! — пригрозила, хлюпая носом.

Бабье горе со слезами легчает. Выплакавшись, смирилась, лежала рядом с мужем на холодной печи, глядела в низкий потолок незрячими глазами. До слез было жаль ее Михею, а все же легчало на душе, и вставал перед глазами берег студеного моря, терявшийся во льдах, никем не обойденный Великий Камень, Погыча, которая могла быть всего-то в трех днищах пути от знакомого устья. Не даст Бог прохода во льдах, можно посуху, как-нибудь… «Если удастся добраться до Колымы к зиме, то следующей осенью вдруг и вернусь, — обнадеживал себя. — Ведь дал же Бог за лето приплыть с Колымы на Лену».

Проснулся он рано, бесшумно соскочил с печи, оделся, сунул краюху хлеба за пазуху, накинул шапку и убежал на плотбище конопатить рассохшийся коч. К полудню был в съезжей избе. По лицам писарей и письменного головы понял, что воевода к нему благосклонен. Вошел дьяк, внимательно оглядел его, спросил:

— Когда будешь готов?

— Как дашь снасти, припас, так и поплыву. А коч завтра спущу на воду!

— Хорошо! — похвалил. — Расторопен. Новых парусов нет…

— Старый залатаю!

— Я воеводе говорил, чтобы поставил тебя в оклад десятника. Он одобрил. Вернешься, даст Бог, не забудь про меня!

— Не забуду! Я памятливый на добро и на зло.

В поздних сумерках лета Михей возвращался домой. Он устал, но усталость была не той, что после караулов. Кроме работ с кочем успел побывать у Симеона, испросил молебен о благополучном отплытии, обещал монастырю вклад соболями или рыбьим зубом за молитвы о своем многотрудном деле. Оставалось последнее и самое главное, о чем ни словом не обмолвился на исповеди. Он остановился против дома Герасима, постояв, повернул к нему.

— Ты вот что, — смущаясь, сказал брату. — Если Аринке станет невмочь ждать меня — приласкай ее. Уж лучше ты, чем кто другой. Вернусь ли на другой год — не знаю, а она баба знойная, в самом соку, — махнул рукой, скрыв в полутьме нависшие на ресницах слезы. — Сам знаешь!

Герасим молчал, опустив лохматую голову. О чем думал, одному Богу известно.

7. Встреч солнца