Первородный грех. Книга первая

Мерседес встала и направилась к выходу.

– Если вы хоть пальцем тронете Расти, я вам этого никогда не прощу, – сказала Иден. – Никогда.

Доминик ждал ее на автомобильной стоянке, прохаживаясь возле своего зеленовато-голубого «порше».

– Ну? – скептически произнес он.

– Она превратилась в скелет с безжизненными зелеными глазами, – сказала Мерседес. – Наверное, весит меньше, чем когда ей было четырнадцать лет.

– Да, – мрачно согласился ван Бюрен. – Заблудшая душа. Я начинаю ненавидеть свои визиты сюда. Может быть, стоит попробовать какое-нибудь альтернативное лечение?

– Не верю я всем этим шарлатанам. Пусть уж лучше остается здесь.

– Врачи сказали, что собираются провести что-то вроде курса психотерапии посредством серии встреч с родственниками. Ты, я и Иден. Я отказался. Это не поможет. Она нас обоих ненавидит.

– У нее в голове только Фаган.

– Точно. Только и думает, что об этом ублюдке. Она даже дала мне понять, что, как только выберется отсюда, сразу же вернется к нему.

– Она так сказала? Что вернется к нему?

– Она считает его кем-то вроде своего спасителя… или властелина… или черт его знает кого еще. Он все еще пытается связаться с ней. Приходит в клинику, но его прогоняют. И каждый день звонит, но мне сказали, что его с ней не соединяют. Не знаю… Может, врут. Но в одном можно не сомневаться: как только она отсюда выйдет, он снова будет около нее.

– Это не обязательно.

Доминик внимательно посмотрел на свою бывшую жену. Выглядела она прекрасно: кожа загорелая, юная, а лицо почти такое же, каким оно было двадцать лет назад.

– Что ты собираешь предпринять?

– Я должна вернуться в Испанию. Там меня ждут неотложные дела. Через несколько недель постараюсь снова приехать.

– А как же Фаган? Заявить на него?

Мерседес покачала головой.

– Это не понадобится. Он потеряет к ней интерес.

– Ты так думаешь?

– Да. И скоро, – уверенно заявила Мерседес. – Он очень скоро потеряет к ней интерес.

Тусон

Джоул Леннокс приготовил себе ужин, но еда так и осталась нетронутой стоять перед ним на столе. Он смотрит на телевизор. Уже в течение часа он смотрит телевизор с выключенным звуком.

Закончилось.

Девятнадцать лет прошло со времени боев в районе Дьенбьенфу. Одиннадцать лет с тех пор, как туда вошли первые несколько тысяч солдат. Пять – со дня, когда Ханой предложил начать переговоры. Четыре года с объявления Никсоном «шести месяцев». Считанные недели после самой жестокой бомбардировки. И наконец американское участие во вьетнамской войне закончилось.

Сегодня, 27 января 1973 года, в Париже подписывается соглашение о прекращении войны. Кино– и телекамеры запечатлевают мокрый от дождя, безвольно повисший звездно-полосатый флаг. Принеся в жертву 58 ООО убитых и 300 ООО раненых, выбросив на ветер 150 миллиардов долларов, потеряв международный престиж и лишившись внутренней стабильности, Соединенные Штаты решились-таки подписать мир.

Гноящаяся язва, поразившая плоть нации, теперь вырезана. Страна охвачена радостью (если верить тому, что показывают по телевидению), но это какая-то оцепеневшая радость.

Все знают, что через несколько недель Ханой снова начнет войну с Сайгоном, а через несколько месяцев одержит в ней победу. Вьетнамские власти станут действовать так же, как и десять, и пятьдесят лет назад, только все это уже будет происходить на земле, изувеченной взрывами бомб, обожженной напалмом, высохшей от дефолиантов и отравленной ненавистью миллионов убитых и покалеченных людей.

Разорив Индокитай, американцы вернули его Вьетконгу.

И теперь зрители могут уже потихоньку начинать забывать эти страшные картины, забывать пылающие хижины и изуродованных детей, ряды трупов, сцены пыток и массовых убийств. Забывать напалм и отравляющее вещество «орандж». Забывать марши протеста, возглавляемые сидящими в инвалидных колясках ветеранами.

Все эти картины, собранные в прощальный телевизионный монтаж, мелькают на беззвучном экране. Безвозвратно потерянные символы войны.

Сыплющиеся из вертолетов измотанные солдаты; пулемет, изрыгающий всю свою ярость на безмятежное море тростника.

Лица политиков и генералов, высокопарно произносящие неслышимые сентенции; тяжелые черные мешки, сваленные в санитарную машину.

Обливающийся слезами голый ребенок, выбегающий из горящей деревни.

Снятые с высоты полета Б-52 бомбы, плавно падающие на джунгли; взрывные волны, снова и снова прокатывающиеся по густой листве, затухающие и умирающие.

В последний раз объектив камеры поворачивается к этим сценам. Скоро он забудет о них.

Джоул Леннокс встает и выключает телевизор. Надутое лицо Ричарда Никсона сморщивается до светящейся точки. А перед глазами Джоула стоит сцена из его войны, одна из тысячи сцен, что навсегда сохранятся в его памяти.