Первородный грех

Он был высок ростом, наверняка выше метра восьмидесяти, худощавый и гибкий, с чуть неловкими движениями крупных рук с длинными, узловатыми пальцами. Худое, умное лицо, с выступающими скулами и впалыми щеками, светилось меланхоличным юмором грустного клоуна. Густая прядь светло-каштановых волос падала на лоб. Узкие глаза под тяжелыми веками казались сонными, но мало что могло ускользнуть от их взгляда, и мало что можно было в них прочесть. Когда он заговорил, его мягкий, приятный, голос и медлительная манера речи странно не соответствовали тому, что он сказал:

— Я только что видел Клаудиу. У нее отчаянно усталый вид. Вам что, так уж надо было допрашивать ее именно сейчас? Она ведь только что потеряла единственного брата, да к тому же при ужасающих обстоятельствах.

— Вряд ли это можно назвать допросом, — ответил Дэлглиш. — Если бы мисс Этьенн попросила нас прекратить беседу или если бы я думал, что она слишком расстроена, мы, несомненно, отложили бы интервью.

— А Франсес Певерелл? Для нее это не менее ужасно. Неужели нельзя отложить встречу с ней до завтра?

— Нет, если только она не слишком расстроена, чтобы встретиться со мной сейчас. В таких расследованиях, как это, нам необходимо получить как можно больше информации как можно скорее.

Кейт почти не сомневалась, что Де Уитт тревожится не столько о Клаудии Этьенн, сколько о Франсес Певерелл. А он сказал:

— Боюсь, я явился не в свой черед, а занимаю место Франсес. Очень сожалею. Просто дело в том, что временно нарушилась одна предварительная договоренность, и мой друг, Руперт Фарлоу, останется один, если я не вернусь к половине пятого. Фактически Руперт Фарлоу и есть мое алиби. Я так полагаю, что главная цель этого интервью — выяснить, имеется ли у меня алиби. Вчера я уехал домой катером в пять тридцать и был в Хиллгейт-Виллидж около половины седьмого. Ехал по Кольцевой линии метро от Черинг-Кросс до Ноттинг-Хилл-Гейта. Руперт может подтвердить, что я пробыл с ним весь вечер. Никто не заходил к нам, и, как ни странно, никто не звонил. Очень помогло бы делу, если бы вы заранее договорились с ним о встрече. Он теперь серьезно болен, и бывают дни, когда ему получше, а бывают — когда похуже.

Дэлглиш задал ему обычный вопрос: знал ли он кого-либо, кто мог бы желать смерти Жерара Этьенна?

— Например, были ли у него политические противники, если использовать это выражение в самом широком смысле слова, — пояснил он.

— О Господи, у Жерара? Конечно, нет! Жерар был безупречно либерален — во всяком случае, на словах, если не на деле. А в конечном счете значение имеют именно слова. Он высказывал абсолютно корректные либеральные мнения. Прекрасно знал, чего сегодня в Англии нельзя говорить, чего нельзя публиковать. И не говорил. И не публиковал. Возможно, у него в голове бродили такие же мысли, как у всех у нас, но ведь это пока не считается преступлением. На самом деле я не думаю, что его особенно интересовали политические или социальные проблемы, даже если они прямо затрагивали издательские дела. Он притворился бы, что это его тревожит, случись такая необходимость, но сомневаюсь, что действительно встревожился бы.

— Что же его тревожило? Что глубоко интересовало?

— Слава. Успех. Он сам. «Певерелл пресс». Он хотел стоять во главе одного из самых крупных… самого крупного и преуспевающего издательства в Великобритании. Музыка: особенно Бетховен и Вагнер. Он играл на фортепьяно, совсем неплохо. Мягкое туше. Жаль, его общение с людьми было не столь мягким и чувствительным. В частности, с каждой из очередных его женщин, как мне кажется.

— Он был помолвлен?

— С сестрой графа Норрингтона. Клаудиа позвонила ее матери — вдовствующей графине. Думаю, она уже успела сообщить дочери неприятную новость.

— А проблем с помолвкой не было?