Первоснежье

«Без имени, как ветер в тополях
и лепеты взвиваемого праха,
я горло зажимаю не от взмаха
крушащего, а от того, что взмах

меня давно уж выбросил туда,

где дышат существа иного толка,
и только мысль, как лёгкая иголка,
латая жизнь, снуёт туда-сюда».

Собственно, что такое зрелость? Это когда человек перестает якать, понимая, что окружающая его вселенная бесконечно интереснее его самого. К некоторым священным книгам можно прикасаться лишь после сорока. Сорок лет было Исааку, когда он взял себе в жены Ревекку; Моисей отправляет сорокалетнего Иисуса На-вина из Кадес-Варни осмотреть землю; странствование евреев по пустыне продолжалось сорок лет. Существует мнение, что с возрастом в поэте что-то умирает. Многие идут на компромисс, ставя религию, философию или политику выше поэзии. Возможно, люди с годами попросту теряют веру: муза превращается в обыкновенную супругу, уйти от которой мешает чувство долга и любимые дети. Вишневецкому удалось это преодолеть, он вернулся из Америки в Россию, обратился к музыковедению, написал пару книг о композиторах первой половины XX века.

«…в том пространстве, где жгучей пыльцой
провевает ноябрь в молоке
у реки парк, сгорело кольцо
на какой сама знаешь руке».

Кризис был не столь страшен хотя бы потому, что у Игоря «про запас» оставалась оставленная когда-то страна, в которую мы с синхронной независимостью несколько лет назад засобирались возвращаться.

«Я, беспечная, шла мимо парка, когда
налетели союзники.

Те три дня провела я внутри

выгорающей розы металла и камня,
удушающе сдавливавшего сознанье;

я не знала ещё, что очнусь в Нью-Йорке.—

Вот теперь вам известна вся моя жизнь».

(из Dichtung und Wahrheit: Dresden, 1945)

Кого-то заносит в Америку ветер «бойни номер пять», кого-то – лишь любопытство, желание испытать себя. У нас за плечами оставался огромный, плодородный тыл, требующий внимания и осмысления, родина, которую, как нам казалось, мы покинули навсегда. Глупо потратить остаток жизни, скитаясь по заграницам. Зачем ходить по чужим дорогам, когда не пройдены те, что написаны на роду? Переселение в пределы чужой цивилизации – занятие трудное лишь на первых порах (не то чтобы потом оно превращается в профессию), и дело даже не в получении работы и обретении социальной ниши. Существенно то, что с некоторого времени чужая земля обживается настолько, что становится тебе родной – хороший шанс остаться в ладах со своим цивилизационным кодом. Нечто близкое к обряду инициации. Эта крайняя степень адаптации избавляет от туризма, как основного стиля жизни, от изгнанничества, поиска лучшей доли. Любовь к «вполне безлюдному» простору, лишенному зачатков гуманитарности, и поэтому более восприимчивому к литературной работе, думаю, мы принесли из России. Серьезные отношения с землей в Новом свете остались разве что у коренных американцев, для бледнолицых коллег эта привязанность стала лишь пустым звуком. Не вызвала она сочувствия и у бывших соотечественников, в основной своей массе дружески встреченных тамошним государством. Люди приходили на наши поэтические вечера, но к признанию в любви к Америке отнеслись с подозрением. Земля, источник жизни, мать всего живого, одна из основных «стихий», наряду с «водой, воздухом и огнем» горожанину чужда и враждебна.

«Каждый год в апреле полчища непарного шелкопряда
облепляют
дубовые листья в горных чащобах Виргинии –
выдутые полтора столетья тому из трепещущей
чашки Петри,
позабытой беспечно на подоконнике массачусетского дома
энтомологом Трувело.

Он потом возвратился во Францию, стал астрономом.

Конфигурации солнц надёжнее хищных повадок
чешуекрылых,
ворвавшихся в воздух, в леса и холмы,
веемых ветром желанья
на юг и на запад, где время горит порыжело.

Впрочем, Ксения говорит, на любовь есть управа – любовь».

(из «Весны в Аппалачах»)