Первозимок

Багаж его пронесли в избу Тюльневых, куда прошел и он сам - понаблюдать за распаковкой. Впрочем, Евсейка сначала услышал о прибытии Штампфа, а увидел его чуть позже, когда наполнилась гомоном солдатни и бывшая лесопилка.

Немцы обшарили каждую яму, каждый завалившийся амбар и вытащили на белый свет Евсейку с Павликом, которые не догадались как следует спрятаться. Да, по совести, и не знали пока, где можно укрыться от этих бандюг.

Чернявый солдат, вытолкнув их из сарая, осклабился, показывая желтые зубы.

- Партизаны?! - И, сделав зверское лицо, повел автоматом. - Цук! Цук!

Вот тут-то и подошел Штампф.

Евсейка обомлел, на секунду позабыв даже об опасности, и не сразу поверил себе, узнав в подошедшем офицере того самого работника облоно, что однажды хотел увезти его в город... Или не хотел?

- О-о!.. - воскликнул Штампф, тоже узнав Евсейку. Что-то сказал по-немецки солдатам.

Те подобострастно захохотали.

- Беспризорник!.. Я тоже был как беспризорный! Потому что имел несчастье родиться в России, а Россия имела несчастье стать большевистской. Мы освободим Россию от большевиков. Я оказался здесь раньше моей армии, чтобы выяснить, как это можно сделать быстрее, чтоб установить здесь новый порядок. Ты меня выручил на этой станции с моими фальшивыми документами, когда я выяснял диспозицию русских на этом участке: как защищены дороги и военные объекты... А долг - говорят твои соотечественники - платежом красен! Так? - И, опять не дождавшись ответа, что-то приказал чернявому солдату. Потом снова обернулся к братьям, язвительно добавил: - Будет у вас шоколад! У всей России будет! - И он коротко взмахнул рукой, давая понять солдату, чтобы тот действовал.

Солдат легонько, но твердо подтолкнул Евсейку и Павлика автоматом:

- Ком, киндер! Ком!

Когда их привели к загону, где раньше был конный двор, солнце уже перевалило за полдень. Невысокий, в три жерди, загон охраняли со всех сторон солдаты, а внутри уже толпились люди - в основном молодежь, дети. Знакомые, незнакомые...

Павлик едва сдерживался, чтобы не заплакать. А Евсейка был настолько ошарашен всем происходящим, что не вдруг сориентировался в обстановке. И первое, что отчетливо осознал он, - это жуткое, передаваемое из уст в уста: «Погонят в неметчину...»

Когда солнце уже начало клониться к горизонту, их, как стадо, погнали по большаку в далекую, неведомую и ненавистную Германию.

Дорогой в нестройную толпу вливались, подгоняемые со всех сторон, люди.

Когда осталась позади Каменка, уже завечерело. Ни еды, ни питья целый день не давали.

Особенно тяжело было Павлику - он быстро выдохся. А Евсейке и в мирное время приходилось иногда весь день проводить на ногах, так что это бесконечное движение на запад его не так сильно изнурило.

Их остановили на привал, а может быть, на ночлег, когда солнце уже нырнуло за горизонт.

Криками «Зитцен зи зих!»[3], а больше жестами немцы: приказали всем сесть, где стоят. И люди, не решаясь перечить, опускались кто на обочину, а кто прямо в пыльную колею.

Справа и слева от дороги на легком ветру шелестела лебеда, а за ней - неубранные овсы. Чуть впереди виднелся овраг.

Евсейка накинул на плечи Павлика подаренный ему невесткой Михеича пиджак. И тут Евсейка с изумлением обнаружил в толпе Мордана. Вернее, Тюльнев, наверное, заметил его первым. Потому что громко выкрикнул что-то и вскочил на ноги, делая движение в сторону Евсейки и Павлика.

Охранник толчком приклада в спину опрокинул Мордана на землю и что-то длинно, зло выговорил: должно быть, ругнулся.

Не успели Евсейка с Павликом толком сообразить, что к чему, - из-за спины, со стороны оставшейся далеко позади Каменки, послышался цокот копыт.

И опять уставший изумляться Евсейка с трудом признал во всаднике отца Мордана.

Потому что он был в невиданной еще Евсейкой форме: серой, с выпушками. А за спиной у него, как палка, торчало дуло винтовки.

- В полицаи пошел, гад... - прошелестело из конца в конец сидящей на земле толпы. - Давно небось часа своего ждал...

Мордан съежился, как затравленный заяц, под гнетом этой всеобщей ненависти к своему отцу. Он порывался что-то сказать, но, готовый расплакаться, не мог вымолвить ни слова. Лицо его скорчилось в страдальческой гримасе.

Отец Мордана соскочил на землю, когда навстречу ему вышел, должно быть, начальник конвоя: в немецких званиях Евсейка не разбирался, но этот был не офицер и не рядовой. Что-то коротко и вопросительно бросил отцу Мордана.

Тот, скорее всего, не понял его. Но суетливо вытащил из-за пазухи какую-то бумагу, протянул немцу.

Старший конвоир внимательно прочитал ее: раз, другой... Потом, сунув эту бумагу в нагрудный карман, что-то сказал Тюльневу-старшему, кивнув на этапников.

Мордан, искоса поглядывая на отца, не трогался с места.

Отец грубо дернул сына за руку и подсадил на круп коня. Затем сам вскочил в седло (предварительно что-то объясняя немцу и низко кланяясь) и развернул коня.

Проезжая мимо Евсейки и Павлика, Мордан смущенно что-то пробормотал. Евсейка при этом заметил, как отец ткнул кулаком в спину Мордана.