Первые дни империи

– Я до сих пор помню девушку, я тогда был в театре, ее спросили, про что пьеса, а она ответила, про коров, она приставила пальцы к голове и замычала. Наверно, была актрисой. У меня встал на нее, я не помню, в груди или ниже, но встал. Она была в юбке и в темных колготках, я захотел прямо там залезть на нее, если она корова, то я могу побыть с ней быком? Ну раз, ну хотя бы в жизни. Закапать колготки ей и расцеловать ей трусики. Это в театре Док. Это в театре бог, – Варужан уронил голову на руки, замолчал.

– Эй, вы в порядке, мужчина, что с вами? – я потрогала его осторожно. Он приподнял свою голову. – Ты не плакать там вздумал?

– Я так устроен попросту, если на меня нападает желание, то нападает как лев на свою жертву, я беззащитен перед ним, я антилопа просто, если я не убегу, то завалит меня, к нему сбегутся другие львы, то есть львицы, они ведь чаще всего охотятся, а потом придет главный – лев, самый большой и сильный…

Что же такое все. Что мне так много делать. Мы провели ночь в его съемной квартире, в основном он любил меня ниже пояса всем, чем только возможно любить, утром я лежала у него на кровати с голой попой кверху и листала глупый журнал, а он стоял надо мной.

– Что ты так долго делаешь? – я не поворачивала головы. Он тяжело дышал. Через пару минут на мою попу и немного спину упали тяжелые капли. Я ожидала их.

– Что-то упало вниз?

– Я понял сегодня задницу. Твою, то есть женскую. Она как надувной матрас, если мужчина пожар, то он любит большие упругие задницы, чтобы прыгающие из окна, – он показал на пах свой, – могли спастись. Я понял любовь к большим задницам.

Ее он мне целовал. Макал, как в варенье, палец. Меня целовал и кушал. Облизывал пальчики. В одном из деревянных домов. Старая женщина. Я молодой была? Нет, я туда иду. Не развалюсь, дойду. Как же, туда ходила. Господи, повеситься вчера. Это полное женское отчаяние, посвященное своей природе.

– Работаешь?

– Да, напротив. Работаю барменом.

– Очень родиться мило. Я предельно люблю женщин, до такого предела, что вылетаю постоянно в ненависть, рядом идут две трассы.

Он поставил мне музыку. Плотный занавес музыки зрение сунул в тьму.

– Те на картинках мрут, что с ними будет в жизни? Славен пространством фильм. Проседи, сумерки. Я, опять же, не могу просто общаться с женщиной, я с ней или человек посреди Сибири, закутанный в теплые одежды, или же гол совершенно, эрегированный на нее, говорящий с ней так, как насилуют, а потом – чтобы и мы поспевали за данным сравнением. Нельзя, не иначе как. Выжимающий женщину или себя в нее выжимающий. Ты пососать не хочешь?

– Что ты сказал, не слышала?

– Дети сосут же грудь, значит сосать им нравится. После перестают. Значит, не нравится. Женщины возобновляют.

– Ну а мужчины лижут?

– Женщины возвращаются к младенчеству своему с мужчиной, мужчина лижет рожденного своего детеныша. Вот пизда – это то самое место.

Я раздвигаю ноги, показывая белую полосу своих трусиков, идущую словно полоса посреди дороги. На нее можно встать, а иначе собьют. Так вот, он лижет больное место женщины, ее оторванность от него, от мужчины. Боль прекращается, когда он соединяет ее со своей пуповиной, расположенной прямо здесь. Моя рука легла на пах Варужана.

– О чем ты меня просил?

– Лучше изменять, но любить, чем не любить, но быть верным.

* * *