Первые грезы

- Боже мой! - наконец заговорил он: - я прямо представить себе не могу, что ни этого сада, ни скамеечки, ни пруда, всего того, с чем сжился, сроднился, сросся душой, всего этого больше не будет. Сколько тут передумано, пережито! A потом ночью: сон бежит, a мысли, грезы сливаются, словно обгоняют друг друга, сплетаются, рифмуются и требуют выхода из глубины души. Вчера, например… Хотите, я прочту вам то, что сложилось y меня вчера, когда я долго-долго думал… О чем?.. О ком?.. - говорить лишнее. Я постараюсь припомнить. - И, словно читая слова с какого-то ему одному видимого, заветного листка, он начал:

Как желал бы навек я продлить

Сладкий миг роковой с нею встречи,

Как желал бы всегда говорить

Эти первые, робкие речи.

А, прощаясь, все руку ей жать,

Все желать ей чего-то бессвязно

И как будто чего-то все ждать,

И глядеть на нее неотвязно.

A потом до рассвета, всю ночь

Вспоминать ее каждое слово,

То на миг отгонять ее прочь,

То восторженно звать ее снова.

И, заснув в чародейских мечтах,

Вспоминать первый миг с нею встречи,

И румянец на нежных щеках,

И улыбку, и милые речи…

Опять так особенно звучал его голос, так красиво, глубоко. Опять мы оба примолкли, словно застыв; было тихо-тихо. Вдруг среди безмолвия ночи резко застучали по листьям капли дождя, быстрей, быстрей, и, пробужденная от ночной дремы, зашелестела над нашими головами густая, зеленая чаща.

- Дождь идет, надо домой, a то мамочка беспокоиться будет.

- Минуточку, одну минутку! Марья Владимировна, дайте мне что-нибудь на память.

- Что же? У меня нет ничего такого.

- Что-нибудь. Дайте мне вот эту красную ленту, которой перевязана ваша коса. Можно?

- Хорошо, берите.

- Только я сам, сам отвяжу.

Взяв конец моей косы, он поцеловал ее, потом, бережно развязав ленту, спрятал во внутренний карман.

- Спасибо. Теперь я буду не совсем одинок.

- Муся! Муся! - раздался голос мамочки в ту минуту, когда мы подходили к крыльцу.

- Я здесь, мамуся.

Теперь уже поздно, но спать мне не хочется. Я сижу y окна, смотрю на темный, совсем темный сад и припоминаю весь сегодняшний день… Любит… Теперь и самое слово сказано… Как тепло от него!..

…А я? Люблю ли я его?.. Вот и не знаю… Вероятно… Он такой глубокий, такой искренний. Я думаю, он не сумел бы даже солгать: глаза выдали бы… Одно только знаю я, что он простой, славный, что на сердце y меня тепло и радостно становится, когда он говорит, как сегодня, гак прочувствованно, красиво, так необыкновенно красиво!..

Глава VI

В городе. - Опять гимназия. - Любин секрет.

Вот мы не только перебрались, но успели уже слегка обжиться в городе. Первые дни все, точно по инерции, жила еще дачными мыслями. «Надо сегодня сделать то-то, пойти туда-то» - думаешь утром в постели, и вдруг: «Ах, да! Ведь мы же в городе!» во всякой встречной пожилой особе мерещилась либо которая-нибудь из моих старушек, либо так дачница, успевшая за лето запечатлеться в глазах; в каждой бабе заподозришь дворничиху, a в любом босоногом мальчугане кого-нибудь из ее карапузов. Про военных уж я и не говорю: ни один юнкер с красным околышком или офицер с белым не могли безнаказанно пройти, чтобы не привлечь моего внимания. Почему собственно красные юнкера? - непостижимо, разве так, по доброй памяти; белые офицеры, пожалуй, понятнее.

Мало-помалу, начинается осенний перелет, и все знакомые постепенно водворяются в старые зимние гнезда. В среду возвращаются мои старушеночки, в пятницу - Николай Александрович. Гимназистки наши, конечно, все в полном сборе. Я поражена была их солидным видом. Взрослые, степенные барышни, да и все тут. Говорю «видом», потому что пока еще трудно судить об их внутренней солидности: поживем-увидим. Платья y всех до полу, косы безвозвратно исчезли. Даже Полуштофик вытянулся немного, a значительно подросшие кудряшки подобраны в модную прическу, которую красиво оттеняет черная бархотка. Она уж больше не резвый мальчуган, a хорошенькая девушка, но все же малюсенькая; я много переросла ее. Теперь моя коса единственная в классе, свободно болтающаяся по спине, даже Пыльнева изменила мне, ее каштаново-пепельные косы диадемой лежат на изящной головке. Все такие веселые, сияющие, ликующие, все рассказывают свои впечатления, похождения, всякий веселый вздор. С Любы, видимо, слетела вся ее летняя меланхолия; она, по-прежнему, весело, заразительно хохочет-заливается, и глаза ее искрятся задорными огоньками.