Первые грезы

На уроке Андрея Карловича я окончательно вышла из собственных берегов, задумалась так, что ничего не слышу.

- FrДulein Starobelsky! - наконец откуда-то, издали доносится до меня.

Я поворачиваюсь.

- FrДulein Starobelsky! Aber wo sind sie? (Где вы?) - улыбаясь, спрашивает он, a лицо y самого такое хорошее, ласковое.

От этого доброго голоса, от теплого сочувствия, звучащего в нем, мне неудержимо хочется плакать. Слезы подступают к самому горлу. A добрые, круглые глаза внимательно следят за мной сквозь толстые стекла очков; вдруг, словно вспомнив что-то, Андрей Карлович деловым тоном обращается ко мне:

- FrБulein Starobelsky, будьте так любезны спуститься вниз, в канцелярию, я там на столе или на конторке, или, может быть, на этажерке между книгами, забыл свою записную книжечку. Пожалуйста, поищите, a то мне стольких сегодня спросить нужно… Уж вы извините.

Милый, добрый человек! Я убеждена, что он никакой книжечки не забывал, a просто хочет дать мне прийти в себя. Добрая душа!.. Не торопясь, напившись предварительно воды, спускаюсь я вниз, обшариваю всю канцелярию - конечно, ничего. Возвращаюсь с пустыми руками.

- Ach mein Gott! Извините, пожалуйста, она y меня тут, в кармане, a я вас беспокою. Ох, что значит старость, все забывать начинаю.

Это он-то? который чуть не наизусть знает отметки учениц всех классов и никогда ничего не забывает.

- Муся, родная, что с тобой? - заботливо обнимает меня Вера. - Скажи, может быть, я чем-нибудь помочь тебе могу?

Одну минуту мне хочется все, все рассказать ей, ей одной, она поймет; но нет, не могу, больно.

- Не спрашивай, Вера, потом, когда-нибудь.

То же самое отвечаю я и мамочке, которая не на шутку встревожена.

- Ты была такая веселая вчера… - недоумевает она. - Здорова ли хоть ты?

- Да, мамусенька, не беспокойся, только мне говорить не хочется.

Глава VIII

Объяснение. - Белые цветы.

Через день после этого, как и собирался, пришел Николай Александрович. Явился такой веселый, насыпал сразу целый град шуток, острот, как всегда бывало с ним, когда он в хорошем настроении. Но ни шутки его, ни остроты вовсе не казались мне забавными. Пристально, внимательно, словно в первый раз, разглядывала я его. И голос, и лицо, и манера говорить, все то же, ведь передо мной тот самый, так давно знакомый мне, человек; почему же, почему кажется он иным, новым и совсем посторонним? Он почти тотчас же спохватывается, что мне не по себе; вся веселость мигом исчезает и уже с тревогой в голосе подходит он ко мне:

- Что с вами, Марья Владимировна ?

Но я ничего не отвечаю и все время избегаю говорить с ним с глазу на глаз.

- Вы сердитесь на меня? За что? Что случилось? - наконец улучает он момент, чтобы спросить меня.

Я снова пристально смотрю на него, вслушиваюсь в его слова… Вот опять оно, то же лицо, которое я видала там, на скамеечке; так же звучит и голос его; но не дрожит, не бьется радостно мое сердце, как в тот памятный вечер, не становится так легко и отрадно на душе. Я только слышу и вижу, больше ничего. Но ведь это же он, он самый? И он, и не он: словно вдруг, по какому-то волшебству, свалился окутывавший его прежде светлый, искрящийся, нарядный чехол, и стоит он теперь серенький, тусклый, поблекший, такой обыкновенный, заурядный, невзрачный…

- Марья Владимировна, пожалейте же меня, скажите, что случилось. Почему вы так странно относитесь ко мне? Почему так недоброжелательно, почти враждебно смотрят ваши глаза? Ради Бога, в чем дело?

Что могу я сказать. Молча подхожу я к этажерке, беру с нее злополучный том и протягиваю ему.

- Прочтите эту книгу, всю, все просмотрите, тогда вы поймете.

Он смотрит на заглавие:

- Что-то знакомое, вероятно, читал, - говорит он, собираясь перелистывать ее.

- Ради Бога, нет, не теперь, не сейчас, потом… y себя дома…

Мне почему-то становится страшно и невыносимо подумать, что сейчас, сию минуту, он при мне наткнется на это стихотворение; жгуче-стыдно, больно за него, за то, как тяжело и стыдно сделается тогда ему самому; не знаю, что еще, но я так волнуюсь, что боюсь расплакаться. Он забирает книгу и уходит.

Странно, сколько раз еще в прошлом году выписывала я на листочек этот номер, и все-то книга была y кого-нибудь на руках, и вдруг теперь, именно теперь… Прочти я ее раньше и потом, летом, услышь это стихотворение, едва ли бы вспомнила я, что уже читала его, похоже, да, но столько есть похожих, a теперь…

Дня через два, придумав какой-то подходящий предлог, Николай Александрович является снова.

- Марья Владимировна, - начинает он: - я, конечно, понял, в чем дело. Что могу я возразить? - факт налицо. Ио скажите, разве мое преступление настолько велико, чтобы вы из-за него так круто изменили ваше отношение ко мне? Вы молчите? Неужели же, действительно, это такое громадное преступление? Скажите?

- Да - односложно подтверждаю я.