Первые грозы

У высокой бронзовостволой сосны, отмахиваясь хвостами от назойливых мух, топтались оседланные кони. За кустом орешника, на раскинутой бурке трое казаков скучали за картами. Молодой черкес в косматых ноговицах прилаживал в подпруге оторванную пряжку. У потрескивающего костра, присев на корточки и отворачиваясь от едкого дыма, помешивал в котелке кулеш со свининой широколобый казак в серой, отброшенной на затылок папахе, перекрещённой сверху золотым позументом.

— Эй, Хаджи, — позвал он черкеса, — как по-вашему, по-бусурманскому, пост называется?

Черкес насупленно вытянул зубами застрявшую в коже иголку и нехотя ответил:

— Рамазан.

— А байран чево такое? — не унимался кашевар.

Черкес заколол иглу в бешмет повыше газырей и обмотал её остатком нитки.

— Байрам?.. Разговение.

— Гы, значит сяводня у тебя рамзан, а у нас — байран?..

— Отчего? — спросил мелкоглазый казачишко, тасуя колоду.

— Закон. Им аллах запретил свинину кушать. Хотя Хаджи отведает с нами свининки и плюнет на своего аллаха...

Черкес покосился на котелок и с омерзением сплюнул на траву. Казаки захохотали.

Черкес повернулся к костру спиной, шея его заметно побагровела.

— Отведаешь, што ля?

— Ти сама свиня! — огрызнулся Хаджи.

Кашевар сердито вызволил из варева дымную ложку и вызывающе прищурился:

— Ну, ну, свиное ухо! Знай, с кем гутаришь!

Черкес, отпустив нитку, отошёл к лошадям примерить подпругу. Казаки косились, наблюдая исподтишка, как он снова, без дела, то снимал, то надевал седло.

— Што, ай поденно нанялся? — взвизгнул мелкоглазый, хлопая картой.

— Чем даром коня тревожить, подъехал бы на перевал, глянул, — сказал широколобый, снимая с палки булькающий котелок. — Вечерять всё одно не будешь.

Хаджи будто ожидал этих слов: приладив подпругу, он махнул ногой, как крылом, и легко поднялся в седло, объехав поваленную березу, он пустил своего серого коня иноходью, постепенно скрываясь за кустами. Кашевар восхищённо следил за ним.

— Ох, и сатана, здоров ездить! Струна!

Пригибаясь к самой гриве коня, чтоб не зацепиться головой за ветви, и озлобленно натягивая повод, Хаджи выехал на дорогу. Остановив жеребца, он прислушался к шорохам и тронул рысью на перевал. Отсюда, в синей вечерни мгле, виднелся родной аул. Дорога круто срывалась вниз, пропадая в густой заросли леса. Там, где тонули в тумане деревья, тускло, как брошенная в траву шашка, отливала серебром река. На самом берегу, в широкой плодородной долине притаилась по-паучьи станица. Паутинка дороги тянулась из станицы, вползала на седловину высокой двугорбой горы, где, скованный скалами, робко висел аул.

«Что там теперь поделывают?» — думал Хаджи, всматриваясь в дымок, тянувшийся из аула. Он шевелил тонкими кудрями, явственно ощущая, что дымок пахнет кизяками. Может быть, из родной сакли дым?

Вечернее солнце путалось в насупленных, задумчивых бровях Хаджи. Конь точно понимал настроение хозяина, стоял на месте и невесело подкидывал головой. Вечер опускался стремительно, за аулом угасали белые папахи снеговых гор. Хмурая, холодная тень от соседней горы уверенно поползла на сакли, и скоро аул сгинул в сумеречности.

Тяжёлую думу думал Хаджи:

«Почему я здесь, с моими заклятыми врагами, стерегу чужое добро?.. Они отняли нашу землю и заставляют меня же, как собаку, оберегать её... Почему?»

Старый дед Бейбулат ещё помнил те времена, когда долина принадлежала горцам, — это было счастливое время. Старик не раз рассказывал о том, как пришли с Кубани гяуры и завоевали их сады и поля.

Горцы живут среди скал. Скалу есть не будешь. Чтобы сделать крошечный огородик, женщины аулов корзинами таскают снизу землю. Пастбища принадлежат богатому роду князей. Старый князь получает большую долю за аренду.

Летом через аул отступал отряд русских. Они говорили, что землю надо честно делить между всеми жителями поровну. Они просили помощи. Но мулла сказал, что помощи им давать нельзя: это проклятые аллахом «болшавой». Аул отказал им в гостеприимстве. Но вот пришли казаки в погонах, и мулла сказал, что аул должен выделить несколько всадников на защиту станицы. Хаджи дали ружье и послали в долину. В сакле остались немощная мать и дед Бейбулат. Что может сделать старик?

Хаджи вглядывается в потускневший аул, ему хочется домой. Из долины тянул студёный ветер. Лезвие реки обагрилось кровью заката. Сосны потемнели.

Повернув коня, Хаджи шагом тронулся обратно. Он ясно представлял себе лобастую харю казака, наглую и самодовольную. Он наверняка скажет, что в котелке осталась свинина, которую он по-дружески оставил для него. Собака!

Сквозь шипение хвои до уха черкеса неясно долетел обрывок слова, обронённый женщиной. Не почудилось ли? Хаджи въехал в чащу, спешился и, сняв с плеча винтовку, привязанную по обычаю горцев вниз дулом, притаился за кустом бузины. Конь нетерпеливо и глухо бил в землю копытом. Хаджи нервно ожёг его плетью: жеребец подался боком и, вломившись в кусты, затих. Люди приближались.