Первые коршуны

И мать и дочь он застал уже на ногах; обе они страшно обрадовались раннему гостю и тому, что он назначил своим товарищам сойтись в ихнем доме. Пани цехмейстрова отправилась тотчас же хлопотать о сниданке, а Семен остался с Богданой. Разговор, естественно, перешел тотчас же на Галину. Так как новостей пока еще не было никаких, то Семен стал расспрашивать Богдану о Галине, о ее житье-бытье за время его отсутствия, и Богдана с удовольствием рассказывала ему все, что знала о своей подруге; о том, как Галина тосковала по нем, как она побивалась, когда пришло ложное известие о его смерти, как просилась у отца в монастырь.

Все эти рассказы, доказывавшие глубокую любовь Галины, наполняли сердце Семена безмерной нежностью, но вместе с тем делали еще более острой и жгучей боязнь потерять это дорогое, любимое существо.

Уже и сниданок был на столе, уже хлопотливая хозяйка устала даже угощать с прынукою своего гостя, а Деркача и Щуки все еще не было, и это начинало сильно тревожить Семена, а вместе с ним и Богдану. Но узнав, что они сговорились сойтись здесь к полудню, Богдана совершенно успокоилась и принялась трунить над Семеном, что он начал поджидать их еще до света. Семен и сам посмеялся над собой, но ждать, ничего не делая, было для него невыносимо мучительно, а потому он выразил желание сходить еще раз к Балыке и поразведать, нет ли там чего нового. И Богдана, и пани Мачоха одобрили его намерение и посоветовали ему еще сыпнуть предварительно серебром между челядью.

Семен попрощался пока со своими друзьями и быстро зашагал к усадьбе Балыки. Подойдя к воротам, он только что хотел постучать в них, как вдруг фортка отворилась и, к величайшему изумлению Семена, перед ним появился сам войт киевский Яцко Балыка.

— Боже! Ясный пан войт! Так вы уже вернулись? — вскрикнул он радостно, совершенно забывая, что Балыка уже не питал к нему прежних приятельских чувств. — Слава богу! Значит, и Галина вернулась вместе с вами? А я…

— А тебе же, хлопче, какое дело до моей дочки? — перебил его сурово Балыка.

При этом вопросе лицо Семена выразило явное недоумение, и он даже отступил шаг назад.

— Какое дело? Да разве вы, пане войте, не признали меня?

— Я-то признал! Как не признать такого молодца, дошли ведь и до нас чутки, — ответил едко Балыка, — а вот ты так, кажется, не признал нас, коли даже шапки не потрудился снять с головы.

— Простите, шановный пане войте, — произнес поспешно Семен, сбрасывая шапку и почтительно кланяясь старику, — обрадовался очень, забыл все… Вчера только прискакал в Киев и прямо к вашей милости, а здесь все заперто на замок, пан войт, говорят, выехал с дочкою чуть свет, а куда и зачем — никто не знает. Ну, мне уж в голову такие думки, думаю, а что как правда, что Галину…

— Да какое тебе дело до моей дочки? — перебил его снова войт. — Гей, слушай ты, иди себе лучше своей дорогой и не заступай мне шляху.

— Как, пане войте, да неужели же вы и вправду забыли?..

— Что забыл?

— Да то, что обещали отдать за меня Галину, когда я стану мастером.

— И останусь честным, богобийным горожанином, — добавил Балыка, пронизывая его суровым, грозным взглядом.

При этих словах Балыки лицо Семена покрылось ярким румянцем.

— Пусть-ка выйдет тот мне навстречу, кто говорит, что я не остался таким, — произнес он запальчиво и затем продолжал уже спокойнее, стараясь овладеть собою — Я знаю, пане войте, что этот коршун, этот злодей Ходыка, распустил обо мне по городу недобрые, постыдные наговоры, будто бы я за грабеж да за разбой сидел в Нюренберге в темнице.

— А ты, может, станешь уверять, что не был там? — перебил его войт.

— Был, довел меня до этого тот харцыза, только не за разбой, не за грабеж попался я туда, а за долги, которые я наделал через этого проклятого грабителя Ходыку!

— Слушай, ты мне здесь честных и верных горожан не смей порочить, если не хочешь попасть сейчас же в куну, — произнес угрожающим тоном Балыка. — Да стоишь ли ты сам хоть пальца этого Ходыки? Ишь, ловко как выдумал! Але рассказывай это кому хочешь, только не мне!

— Клянусь вам, пане войте, всем, что есть у меня святого на свете, — могилою матери, спасением души…

— Годи!! — крикнул грозно войт и с гневом стукнул палкой по мерзлой земле. — Не вспоминай по крайней мере своих несчастных родителей! Клятвами хочешь прикрыть свои паскудства? Я сам, слышишь, сам своими глазами читал бумагу, присланную нам от нюренбергского магистрата, которою извещались мы, что ты за разбой и грабеж взят мийской стражей в тюрьму.

— Бумага от нюренбергского магистрата? Что я за грабеж… за разбой? — повторил Семен, как бы не понимая произнесенных войтом слов, и подался назад.

— Так, так, — повторил Балыка, пронизывая Семена сверкающим взглядом, — что ты за грабеж и разбой попал в вязныцю и приговорен к каранью на горло.

— Святый боже! — вскрикнул Семен и всплеснул руками. — Так, значит, и на такое гвалтовное дело не побоялся пойти этот проклятый Ходыка?