Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта

Первый листочек представлял собою донос, писанный писарскою рукою, но подписи-закорюки были сделаны четырьмя его крестьянами: Михайлою Лаврентьевым, Григорием Борисовым, Корнеем Лавриновым и Авдеем Свиридовым. А второй листочек представлял собою перевод сего доноса на французский язык, сделанный магистратским переводчиком Санхо-Ляшевичем.

В доносе было сказано, что владелец Дягилева убивает солдат армии Наполеона и к таковым же действиям понуждает крестьян своих.

«Ознакомились, господин Энгельгардт?» — саркастически осведомился комиссар Рагулин.

Павел Иванович молча кивнул, прожигая ненавидящим взглядом трёхцветный шарф, коим был препоясан комиссар.

«А теперь, — заявил Рагулин, — мы вынуждены осмотреть ваше имение».

«Смотрите, смотрите», — сказал Энгельгардт, не в силах скрыть высокомерно радостной улыбки, которая означала, что никаких улик против него Рагулину с компанией не найти.

Собственно, так и оказалось.

Осмотр Дягилева, хоть и был произведен наискрупулезнейшим образом, не дал совершенно ничего. Тем не менее, предписание об аресте Энгельгардта было выполнено: Павел Иванович был усажен в коляску, меж Рагулиным и Щербаковым, и увезён под конвоем в Смоленск.

Там его допрашивали и генерал-интендант Виллебланш, и бригадный генерал Жомини, и комендант Смоленска Тибо, и комиссар Рагулин вместе с помощником своим Щербаковым, но никакого толку никто из них так и не добился.

И, в конце концов, Павел Иванович Энгельгардт был отпущен домой, в родное своё Дягилево.

Первое, что сделал Энгельгардт по возвращении своём — ни минуты не раздумывая, отправился в городишко Белый, к Александру Христофоровичу Бенкендорфу.

Александру Христофоровичу Энгельгардт чистосердечно поведал о гнусной, подлой измене своих крестьян, и Александр Христофорович дал ему в подмогу одну казачью сотню.

В общем, прибыли в Дягилево винценгеродовские казаки, и они за милую душу выпороли нещадно четырёх изменников, не желавших более ходить на барщину, а желавших слушаться исключительно французов: Авдея Свиридова, Григория Борисова, Корнея Лавринова, Михайлу Лаврентьева. А заодно выпороли и баб их.

Была устроена, так сказать, праведная семейная порка. Павел Иванович, кстати, был свято убежден, что жена отвечает за проступки и прегрешения мужа своего.

Строгая мера сия как будто вполне подействовала на дягилевцев, и Энгельгардт успокоился. И мародёров его мужики ловили по-прежнему и по-прежнему всех уничтожали. Всё честь по чести.

Село враз успокоилось. Дягилевцы перестали говорить (вслух, по крайней мере), что теперь подчиняются только французским властям. И, как и прежде, выходили они на охрану дягилевых полян, сторожили неусыпно пасеку, и амбары и погреба, где хранились домашние водки, ликёры, сласти и снадобья, принадлежавшие Павлу Ивановичу Энгельгардту.

Однако мир и покой продолжались дней с десять, но никак не более, увы.

А потом в Дягилево опять вдруг заявился комиссар Рагулин, и опять он был под усиленной охраною польских улан.

С Рагулиным, как и в первый раз, прибыл помощник его Щербаков, но теперь их сопровождал ещё и член Верховной комиссии Голынский, лицо нам небезызвестное по многочисленным пакостным проделкам своим. Прежде он побаивался Павла Ивановича, а теперь вдруг осмелел, что было, конечно, не к добру.

Да, был ещё с Рагулиным и Каплинский, сообщник Щербакова по поставкам фуража и продовольствия в «Великую армию».

Итак, комиссар Рагулин явился снова. И был Фёдор Прокофьевич ещё более строг и важен, чем прежде. И то, что с ним теперь был член Верховной комиссии Голынский, а ещё Щербаков и Каплинский, придавало ему весу. Ещё бы! Целая свита, состоящая из изменников. Данное обстоятельство Энгельгардта могло только раздражить.

И конечно, явился комиссар Рагулин неспроста, не в гости же наведался к Павлу Ивановичу, в лесисто-болотистую глухомань, бросив неотложнейшие свои комиссарские дела.

В общем, казачья порка на самом-то деле на дягилевцев совсем не подействовала, или подействовала, но скорее в обратном направлении, только закалив, обострив обиду на барина. Воспитательная мера стала антивоспитательной.

И ещё. Зароненный в наивные, доверчивые души крестьянские души исковерканно-пропагандистский рассказ о французской вольности всё же дал свои плоды. Но вот что это были за плоды?!

Так или иначе, но дягилевцы и не думали отступаться от своего. Обрыдло им на барина своего работать, и всё тут, ведь можно, оказывается, не работать, на барина во всяком случае. Да и противно стало, видимо, французские души изничтожать — не христианское это дело, тем более, что эти души представляли собой императора, который мог даровать свободу.

Неудача с первым доносом на своего помещика не остановила дягилевцев. И они принялись за второй и попробовали при этом сделать выводы из неудачи, постигшей их с первым доносом.

И в самом деле, этим вторым доносом они таки уничтожили своего барина. Скосили, так сказать, под чистую. Проделано это было крайне подло, но при этом, надо признать, необычайно умело.