Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта

Да, крестьяне донесли врагам земли русской на своего собственного помещика. Таковы страшные, но неопровержимые факты. И крестьянский донос был французами принят…

Глава пятая. Энгельгардт и Дягилевцы: второй донос

При вторичном своём появлении в Дягилеве комиссар Рагулин представил Энгельгардту новое предписание французского правительства Смоленской губернии, а именно — указ об аресте, под коим значилась фамилия аж самого военного губернатора, бригадного генерала Жомини.

А также комиссар Рагулин представил владельцу Дягилева и второй донос, но подписан он был всё теми же четырьмя крестьянами Павла Ивановича. Опять же донос, как и в первый раз, был переведён на французский язык и всё тем же Санхо-Ляшевичем, магистратским переводчиком.

Да, фамилии крестьян были те же, переводчик тот же, а вот сам донос был совершенно новый и гораздо более опасный, чем первый. Второй-то донос был по-настоящему коварен. Судите сами, любезные читатели! Пересказываю в общих чертах, но близко к тексту, а точнее к пересказу, сделанному священником Мурзакевичем, духовником Энгельгардта.

Отставной подполковник Энгельгардт по-прежнему обвинялся в насильственном пресекновении жизни солдат и офицеров «Великой армии», но только теперь утверждалось, что захоронены они на территории сельца Дягилево, а именно — в самой непосредственной близости от господского дома, и указывалось даже точное место погребения.

Этот донос изумил Павла Ивановича гораздо более чем первый, и это понятно. Крестьяне его, не удовлетворившись первым доносом, при составлении второго пошли уже на прямой подлог в отношении своего господина. Донос-то был не простой, а с подброшенной уликой. Это, конечно, было уже чересчур.

И тут Энгельгардт уже не сдержался и зарычал, зарычал страшно, как раненый медведь. Рагулин со свитою своей отшатнулся и стал оглядываться на улан, боясь, как видно, что хозяин Дягилева сейчас растерзает его как главного вестника несчастья.

Однако Энгельгардт довольно быстро успокоился, вернул на свое лицо улыбку и уверенность, обратился к Рагулину и сказал ему на чистейшем французском языке, хотя и в несколько грубоватой форме (то не был простонародный говор, просто высказывался Павел Иванович слишком уж безапелляционно, резко):

«Да что они там все спятили совсем? Жомини окончательно сдурел, как видно! Неужто можно быть настолько наивным? Неужто неясно, что тут явная подстава? Да, зачем мне зарывать французов у своего дома, когда можно всех их утопить в болоте, чтобы ни одна душа не сыскала? Нешто смоленские мужичьё способно обвести вокруг пальца французских генералов, бонапартовых орлов?! Немыслимое дело. Ей-Богу! Таки надули мужики французов, коли те поверили этому. И поверили, что я на самом-то деле чистый идиот: убил французов и закопал подле своего же дома! Немыслимое дело! Немыслимое! Поистине! Но вы то, месье комиссар, хоть понимаете, что тут явный обман? Самое настоящее надувательство!»

Комиссар Рагулин ничего не ответил на бурную речь Павла Ивановича, последовавшую за его страшным рыком, а вот Голынский заливисто и радостно захихикал, ехидно подмигнув Энгельгардту. Было очевидно, что теперь он сего русского богатыря совершенно не боится, ибо тот уже ничего ему сделать не сможет.

В хихиканье Голынского явственно просказывало полнейшее удовлетворение. И конечно, хихиканье это наводило на подозрение. Кажется, сроду ещё не было, чтобы крестьяне, малограмотные мужики посылали донос на своего барина, и уж совсем изумительно, чтобы сей донос был принят к рассмотрению, и уж сверхизумительно, чтобы барина арестовали по доносу его мужиков. И невероятно странно, что мужики сами смогли сие грязное дело провернуть.

Пока происходила эта сцена, Щербаков взял нескольких польских уланов и подвёл их к яблоням. Копали они довольно долго, но в итоге процедура сия закончилась для неприятеля большим успехом, а для Энгельгардта и России — несчастьем.

Глубоко в земле, меж яблонями и в самом деле были зарыты два трупа солдат «Великой армии».

Когда Энгельгардт увидел сие, казалось, что его громадные круглые глаза выскочат из орбит. На лбу выступили крупные капли пота. И он еле слышно прошептал: «Вот гады! Вот изменники! Да они заслуживают уже не казацкой нагайки, а пули! Нет, они не достойны пули. Они заслуживают того, на что я обрекаю врагов земли смоленской. Позорной и мучительной смерти в наших болотах».

Тут уж Павел Иванович сразу понял, что же именно произошло, понял всю жестокость и беспощадность крестьянской мести, понял, что на сей раз капкан сработал безошибочно, хотя, может, поначалу надеялся, что сумеет выкарабкаться, и на этот раз накажет своих мужиков-изменников как следует. Но скоро стало ясно, что всё слишком серьёзно, и затеплившаяся было надежда растаяла.

Вот, что именно произошло.