Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта

Отец Никифор стал утешать Энгельгардта и успокаивать его, но Павел Иванович спокойно отвечал, что смерти вовсе не боится и начал просто требовать, дабы его как можно скорее вели на место казни.

Смотрел Энгельгардт исключительно дружелюбно, ласково даже, но на полковника Костенецкого, который немножко лебезил и всячески подчеркивал, что считает приговор несправедливым, взглядывал иногда строго и даже враждебно, но со всеми Мурзакевичами (священником и двумя его сыновьями) был неизменно ласков.

Потом явился комиссар Рагулин, и по отданному им знаку все беспрекословно двинулись, при этом сохраняя полнейшее молчание. Образовалась настоящая траурная процессия во главе с живым покойником — Павлом Ивановичем Энгельгардтом.

Последний выглядел совершенно спокойным, даже равнодушным что ли. Держался потрясающе, обнаружив вдруг выдержку чрезвычайную.

Отец Никифор заметно нервничал, будучи весь уже в предстоящей казни. Рагулин говорил потом на допросе: «Мне всё время казалось, что отец Никифор вот-вот хлопнется в обморок, но всё обошлось, слава Богу». Широкое бледное лицо священника каждой клеточкой своей излучало мучительнейшее страдание и сострадание.

Сыновья отца Никифора не в силах были сдержать слез — они впервые в жизни должны были присутствовать при казни: убитых (при обороне Смоленска) видели, а вот казнь — пока что нет. И детские ещё сердца их разрывались от страшных предчувствий, от необратимости происходящего.

Комиссар по надзору за порядком Рагулин и член военного суда, полковник Костенецкий казались чрезвычайно озабоченными и даже деловитыми, что было совершенно понятно: они ведь отвечали пред смоленским мэром Ярославцевым, магистратом Смоленска и генерал-интендантом Виллебланшем за данное постыднейшее мероприятие. Ну, а военный губернатор Смоленска, бригадный генерал Жомини должен был уже отчитаться потом о казни Энгельгардта пред самим императором Франции.

В общем, обе сии гнусные особы, вполне тогда преданные французам, полностию сознавали всю меру своей ответственности и необычайно сильно желали, дабы процедура была проведена по всей положенной форме.

Так что каждый из участников двигавшейся к Молоховским воротам процессии думал исключительно о своём. А увереннее всех выглядел подполковник Энгельгардт.

Глава вторая. Путь на казнь

Дорогою подполковник Энгельгардт молчал. Он шёл впереди, изредка прикладываясь к знаменитой своей фляге, с выбитой на ней фамильным гербом.

За Павлом Ивановичем двигались отец Никифор с сыновьями, несшими всё, что необходимо для отпевания, потом важно двигался полковник Костенецкий, зорко оглядываясь по сторонам (высматривал он что ли, не хочет ли кто отбить у них добычу, назначенную к закланию, но таковых, к величайшему сожалению, так и не нашлось).

Двинулись из Спасской церкви. По узкому переулку вышли на так называемую Козловскую гору. Потом спуск в овраг и подъём. И вот уже Энгельгардта проводят вдоль стен и башен крепости. Прошли Молоховские ворота и спустились в шанцы.

У Молоховских ворот к процессии присоединился взвод солдат с офицером. Замыкал шествие сам комиссар Рагулин, в обязанности коего входило следить за порядком; смотреть за исполнением похоронного обряда тоже было его дело. Так что Фёдор Прокофьевич был там совершенно на месте и даже необходимым лицом.

Когда прошли по крепостному рву за вторую башню, по сигналу полковника Костенецкого (он тут был представитель инстанции, вынесшей приговор) все остановились.

Тут было место казни. Между башнями Громовою и Бублейкою.

Полковник Костенецкий, как член военного суда, весь надулся и торжественно (ещё бы! Он ведь выступал сейчас как бы от имени самого Наполеона!) начал читать приговор:

«Liberté! Egalité! Fraternité! Повелением его величества, императора и короля».

Но Энгельгардт, прервав чтение приговора, стал кричать на чистейшем, превосходнейшем французском языке, кстати, гораздо лучшем, чем у Костенецкого:

«Полно болтать пустое! Заряжайте скорее и быстро стреляйте. Нет сил мне более глядеть на разорение родной моей смоленской земли, на страдания сограждан моих».

Полковник Костенецкий, никак не ожидавший подобного натиска со стороны приговоренного к смерти, в нескрываемом изумлении замолк.

Потом Павлу Ивановичу по указанию комиссара Рагулина хотели завязать глаза, да только он не дозволил, крикнув опять во всё свое богатырское горло: «Прочь! Хочу видеть свою смерть!»

И в этом Павла Ивановича послушались — глаз ему завязывать не стали.

Он же, совсем уже напоследок отхлебнув из фляги своей, обернулся к отцу Никифору и сердечно стал прощаться с ним и его детьми, а комиссару Рагулину вручил своё духовное завещание.

Отцу же Никифору Энгельгардт передал прощальное письмо для матушки своей и просил потом написать письмо жене своей Елене Александровне, в коем просил передать, дабы она, коли может, простила его.

Интересно, что при этом по духовному завещанию своему Энгельгардт Елене Александровне своей ровно ничего не отписал, и даже не упомянул её имени, как будто и не было у него никогда законной жены.