Первые радости (Трилогия - 1)

Спустя четверть часа Мефодий - самозабвенный, священнодействующий, притихший - с неуклюжей помощью Дениски звенел посудой, накрывая на стол. В безмолвии все дожидались, пока бутылки займут центральное место и, окружая их, как цветник окружает постамент памятника, рассядутся клумбами тарелки разноцветной снеди.

- Со страхом божиим и верою приступите, - прошептал Мефодий.

Комната была прибрана, Цветухин одет, все приобрело достойный вид, и с уважением друг к другу, даже почтительно - товарищи разместились за столом.

- Что же, - сказал печально Пастухов, - поминки?

- Да, в самом деле, - будто спохватился Мефодий, - как же это? Как же теперь, а?

- Вот так, - ответил Пастухов и налил водки.

Закусив неторопливо, с глазами, исследовавшими тарелки, они, друг за другом, вздохнули, и Цветухин повторил полувопрос:

- За упокой души, выходит, а?

Еще выпили и поели заливного судака с лимоном.

- Покойник не одобрял, - сказал Мефодий, щелкнув жестким ногтем по графину и с сожалением качая головой. - Это в его полезной деятельности единственная проруха. Можно извинить. Зато какую обедню закатил попам!

- Да, вам влетело, - заметил Пастухов.

- С какой стати - нам? - обиделся Мефодий. - На ногах наших даже праха поповства не осталось. Мы суть протестанты. Разрывом с семинарией мы споспешествовали великому делу великого Протестанта!

- Вы есть споспешествователи, - с издевочкой проскандировал Пастухов и пододвинул пустую рюмку. - На-ка, ритор, налей.

Они весело чокнулись, и уже с загоревшимся взглядом, но опустив голову, Пастухов произнес очень тихо:

- Я вижу, куда клонит (он кивнул на бутылки). Поэтому, покуда мы не пьяны, хочу сказать о том, который больше не вернется (он сделал паузу). Я все время думаю: почему - побег? Почему ночью, с фонарем, с факелом, сквозь тьму? От супруги своей Ясодары? Какие пустяки! Не от времени ли, в котором всё - против него? Не время ли исторгло, отжало его прочь, как что-то чужеродное себе, противное своему существу? Он ведь ушел от нас не один. Он увел с собой наше прошлое. Только ли девятнадцатый век? Больше, чем девятнадцатый век. Больше, чем, скажем, гуманизм. Он прихватил с собой в могилу не одних, скажем, энциклопедистов. Может быть, все лучшее, что было в христианской эре, выразилось напоследок в нем одном и с ним отлетело навсегда. Такого больше не повторится. Вечная память - и только...

Пастухов всклокочил волосы и снова помолчал.

- Кто теперь придет вместо него? Загадка. Но его оружие больше не пригодится. Спор его будет продолжен совсем иными сраженьями. И мы, наверно, друзья мои, к концу нашей жизни убедимся, что так же, как им законченная эра длилась века, так и следующая за ним иная эра - на века.

Пастухов быстро взглянул на Цветухина.

- Глубоко копнул? - спросил он с иронией.

- Милый! Глубже, ради всего святого - глубже! До чего я это обожаю! умоляюще попросил Мефодий.

- Перестань, - остановил его Цветухин и положил руку на плечо Пастухову. - Прекрасно, Александр. Продолжай.

- Нет, всё, - с усталостью отозвался Пастухов. - Я не пророк, вещать не хочу. Скажу только одно. Он оставил нам правило, понятное, как слово. Вот земля. Вот человек на земле. И вот задача: устроить на земле жизнь, благодатную для человека.

- И если мы себя уважаем, - сказал Цветухин, продолжая речь друга, мы ни о чем не имеем права думать, кроме этого правила. Если мы станем учиться у жизни - будет толк. Как он учился. Как он творил ради жизни, а не ради завитушек. Если нет, то мы так и останемся завитушками... Вместе с нашим искусством!

- Вон ты куда! На своего конька. - помигал Пастухов. - Но верно, верно. После него - нельзя шутить ни в жизни, ни в искусстве. Стыдно.

- Стыдно, ай как стыдно! - со слезой воскликнул Мефодий. - Поехали! Золотые мои, поехали дальше! Нельзя топтаться на месте!..

Они ладно выпили, и головы, будто дождавшись с этой рюмкой всеразрубающего удара, освободили их от пут и связей, и они побрели наугад по какому-то увлекательному городу без плана, где улицы переплетались, как нитки распущенного котенком клубка. Здесь все столкнулось и перемешалось слезы, хула и радость, Французская революция и подписка о невыезде, Столыпин, высказавшийся за снятие с Толстого отлучения, святейший синод, решивший этого не допускать, безошибочность крестьянского глаза, когда он смотрит за всходами, права гражданина и человека, хрустальная пробка Мефодия, стихи Александра Блока, Кирилл в тюрьме, рассветное небо за окном, селедочный хвост в стакане, поцелуи, ругань, пустые бутылки, непротивление злу, - пока все вместе не превратилось в кашу-размазню и не потянуло ко сну.

Хозяин уложил Пастухова у себя на постели, сам устроившись с новообретенным своим жильцом - Мефодием, и они не слышали, как ожил, расшумелся и опять стал утихать холодный, неласковый день.

Очнувшись, они почувствовали необходимость поправить здоровье и отрядили больше всех страдавшего Мефодия за вином. Но, едва успев выйти, он прибежал назад, хрипя потерянным за ночь голосом:

- Жив! Жив! Жив!

Он махал над кроватями длинным листом бумаги.