Первые радости (Трилогия - 1)

Но и настоящий театр, вплоть до аншлагов на кассе и суфлеров, Цветухин принимал на свой особый лад. Он считал, что публика может переживать только то, что пережито сценой, и старики актеры посмеивались над ним, находя, что он заражен московской модой на Станиславского, а пригодное в Москве, по мнению стариков, не годилось в провинции, где зритель предпочитал, чтобы его страстно потрясали, а не только чувствительно трогали.

Цветухин придумал поход в ночлежный дом для изучения типов, потому что театр готовил "На дне", и где же, как не на Волге, можно было увидеть живых босяков, уже больше десятилетия царствовавших в русской литературе. В театре отнеслись к выдумке Цветухина с презрением.

- Кого ты хочешь сделать из актера? - спросил трагик. - Видел меня в "Короле Лире"? Ну вот. Меня сам Мариус Мариусович Петипа целовал за моего Лира. Что же, я - королей играю, а какого-то голодранца не изображу? Неправильно, Егор. Пускай репортеры ездят в обжорный ряд бытовые картинки рисовать. У актера в душе алтарь, понимаешь? Не пятнай его грязью жизни. Тебе художественники покоя не дают. Ты вон и усы не бреешь, под Станиславского. А думаешь, почему Художественный театр на Хитров рынок ездил? Потому что он перед интеллигентами заробел. Интеллигенты пойдут, проверят - верно галахи сделаны или неверно. А я так сыграю, что галахи будут в театр приходить проверять - правильно они живут, как я показываю, или неправильно. Я для толпы играю, а не для интеллигентов, Егор.

- Так уже играли, как ты играешь, - сказал Цветухин. - Надо играть по-другому.

- А зачем?

Весь театр задавал этот вопрос - зачем? Аншлагов больше будет? Неизвестно. Актеров больше любить будут? Неизвестно. Жизнь станет легче? Неизвестно. Зачем делать то, что неизвестно?

- Искать надо, - убеждал Цветухин.

- Мудро, - ответствовал трагик. - Ищи в своей душе. Там все. Там, брат, даже царство божие. А ты галаха не можешь найти.

Тогда Цветухин рассказал о своем намерении Пастухову.

- Очень хорошо, - сказал Пастухов, не долго думая и только приглядываясь к другу. - Поедем. А потом позавтракаем. Под редисочку.

- Я настрою Мефодия, он приготовит, - обрадовался Егор Павлович, - он там от ночлежки поблизости живет. Поедем!

3

Взобравшись на второй этаж, гости очутились в большой комнате, тесно заставленной нарами. Аночка пробежала вперед, к розовой ситцевой занавеске, отделявшей дальний угол, и юркнула за нее. Цветухин и Пастухов внимательно озирались.

Комната освещалась обильно, промытые к празднику окна открывали огромный размах неба в ярко-белых облачках и ту стеклянную дорогу, что лежала поперек Волги, от берега к берегу. Но свет не веселил эти покои нищеты, а только безжалостно оголял их убогое и словно омертвевшее неряшество - вороха отрепья, ведра с промятыми боками, чаплашки, рассованные по углам. Видно было, что скарб этот здесь презирался, но был нужен и с ним не могли расстаться.

У окна женщина в нижней сорочке старательно вычесывала голову, свесив на колени глянцевые русые волосы. У другого окна зычно храпел на нарах оборванец, раскинув босые ноги и руки - желтыми бугристыми ладонями вверх. Голову его покрывала дырявая жилетка, наверно от мух.

- Царь природы, - сказал Пастухов, обмерив его медленным взглядом.

- Неудачное время: пустота, - сказал Цветухин.

Розовая занавеска тревожно приоткрылась, чей-то глаз сверкнул в щелке и тотчас исчез. Цветухин остановился перед занавеской и, с почтительной улыбкой, беззвучно постучал в колыхнувшийся ситец, как в дверь.

- Можно войти?

Низенькая большеглазая женщина, перетирая мокрым фартуком бело-розовые сморщенные пальцы, стояла за корытом, с одного края наполненным мыльной пеной, с другого - горою разноцветных лоскутов. Рядом с ней Аночка усердно раскачивала люльку с братиком, который по-прежнему орал. Приподнявшись на локоть и свесив одну ногу с нар, хмуро глядел на вошедших широкий в груди и плечах, мягкотелый мужик, похожий на Самсона. Он был волосат, светлые кудри на голове, колечки бороды и усов, пронизанные светом окна, казались мочального цвета, были тонки и шевелились от каждого его грузного вздоха.

- Вы к нам? - спросила женщина.

- Да. Разрешите, - сказал Цветухин, открывая темную, такого же вороного отлива, как шляпа, шевелюру, так что было похоже, что он сменил одну шляпу на другую.

- Мы - познакомиться. Посмотреть, как вы живете.

- Некуда и посадить вас, господа. Хоть сюда вот пожалуйте, всполохнулась женщина и вытерла фартуком край нар. - Подвинь ногу-то, сказала она мужику.

Осматривая угол и вдруг отдуваясь, как в бане, Пастухов проговорил с таким небрежно-безразличным видом, будто он давным-давно знаком и с этим углом, и с этими людьми и состоит с ними в совершенно приятельских отношениях:

- Эфиры у вас очень серьезные. Мертвых выноси.

- Окна мыли - все простудились, теперь сквозняков опасаются. Народ все простылый, уж каждый непременно чем-нибудь хворает. И зиму и лето живем в стоячем воздухе.

- Любопытствовать на бедность пришли? - вдруг хрипло спросил мужик.