Первые радости (Трилогия - 1)

- Я не пью. Я читаю. Как тогда Пастухов сказал про Льва Толстого, так у меня Толстой из головы не выходит. Достал книги и будто глаза промываю. Еще больше за себя обидно становится: червь смородинный, паутина! Он перстом своим животворным кору с меня отколупывает, чтобы моего благородства коснуться и меня вознести. А я в страхе вижу - глубок, глубок овраг, в котором я лежу, не выбраться. То отчаяние возьмет, то совестно до слез, и слышишь - ноги сами дергаются, идти куда-то хотят, и как будто из оврага тропинка какая появляется кверху и манит - ступай смелее! А ведь ты, думаю, Мефодий, забунтуешь, смотри - забунтуешь! И так, знаешь, страшно, мороз по коже.

- Забунтуешь, надо понимать - запьешь, - сказал Цветухин, припудривая себе усы, и вдруг обернулся лицом к другу и спросил пропитым голосом: Уважаемый алкоголик, похож я на вас?

Разжиженным, туманным взором смотрел он перед собой. Складки щек оползли, рот увял, тряслась голова, но на ней, вздрагивая, капризно хохлились реденькие сивые космы, и в этом хохле было и презрение к убогому лику, который он украшал, и уязвленная гордыня несчастливца.

- Пускай говорят: я льстивый раб, - благоговейно вымолвил Мефодий, но ты, Егор, может быть, даже гений!

Цветухин распрямился перед зеркалом элегантно и заносчиво, сказал негромко:

- Цыц, леди!

- Гений, - тихим дуновением повторил Мефодий и удалился из уборной, подобрав бешмет, смиренно наклонив голову.

Цветухин не заметил его ухода. Пока он менял свое лицо, болтовня с Мефодием развлекала его, потом она стала мешать: он кончал работу над своим превращением у зеркала, и зеркало начинало работу над ним. Измененное лицо убеждало Егора Павловича, что он больше не существует, и Егор Павлович терял свои приметы одну за другой - посадку, сложенье, рост, пока перед зеркалом не поднялся расслабленно Барон - кичливый завсегдатай ночлежки и кто знает? - может быть, впрямь былой обладатель золоченой кареты с лакеями на запятках.

- Цыц, леди! - еще раз произнес Барон и засмеялся тоненьким рассыпчатым смешком.

Выходя на сцену, он всегда нес в себе предчувствие зрителя, как надвигающейся перемены в природе - нежного восхода планеты, или нещадного урагана, или первого порхания снега. Любопытство, сладость, боязнь неизвестности - он не мог бы выразить словом это предчувствие зрителя, это томление, с каким он ожидал выхода перед толпой, да он и не видел толпу, а только в черной пучине ее - чьи-нибудь глаза, которые будут поглощать его неотступно, и он будет играть только для них, играть особенно, перевоплощенно, и они оправдают и разрядят его предчувствие перемены. Такими глазами в толпе почудился ему неожиданно взгляд девочки, бегавшей недавно на посылках за кулисами по каким-то актерским поручениям - за папиросами в буфет или за маркой на почту, - взгляд медлительный, не по возрасту вдумчивый - синий взгляд Аночки. Правда, глаза ее мелькнули и сразу подменились другими - мягкими, будто испуганными, зеленовато-голубыми глазами Лизы Мешковой, и с этим мгновенным ощущением зрителя, как глаз Лизы, Цветухин вышел на сцену.

Лиза находилась в толпе, где-то в амфитеатре, но чувствовала себя выделенной из толпы, потому что была уверена, что ждет появления Цветухина на сцене, как никто другой в толпе. Праздничность зрителей, пришедших на первое представление пьесы, казалась ей недостаточной, и она объясняла это тем, что зрители не знают так хорошо Цветухина, как знает она. С ней рядом сидел Кирилл. Она впервые пошла с ним в театр, и дома было известно, что они идут вдвоем. Меркурий Авдеевич долго обрабатывал ладонью бороду, прежде чем сказать:

- Непонятно, к чему показывать подобное сочинение - "На дне". Я слышал, ездили в Петербург, чтобы разрешили. Напрасно разрешили.

- Ты ведь, папа, не читал пьесу.

- Зачем читать? Люди изо всех сил стараются на поверхности удержаться, а театр тянет на дно. Сочиняют невесть про что. Разные там Пастуховы. Жизни не знают.

Лучше всего было возражать отцу молчанием - податливость располагала его, упрямство приводило в бешенство.

- Ты должна сама разбираться, ты взрослая, - проговорил он осторожно, как будто побаиваясь, не много ли дает дочери вперед, признавая ее взрослой.

Потом он спросил с хитреньким прищуром глаз:

- Что же, ты... пойдешь со своим... молодым человеком?

Вздохнув полной грудью, она ответила чуть слышно:

- Да.

- Так, - произнес он после долгой паузы.

Он начинал уступать: нынче примирился с Кириллом, завтра примирится с Москвой. Это было торжеством: Лиза сидела в театре, никого и ничего не боясь, бесстрашие переполняло ее, как младенца. С этого часа она была вольна в любых увлечениях, и ей показалось непонятным, что акт за актом она может сидеть совершенно неподвижно, когда внутри у нее все взбаламучено потоками движения и глаза щиплет от жаркого прилива крови.

После спектакля, в шуме вызовов, протискиваясь ближе к сцене, среди толпы, которая не хотела расходиться, Лиза говорила: