Первые радости (трилогия)

Воспалённые ячменями веки его потемнели до гранатовой красноты, он стал быстро и туго растирать руки, сжимая их поочерёдно в кулаки — то правую, то левую, как будто с нетерпением готовясь к рукопашной и удерживая себя из последней силы. Солдат тоже крикнул, вращая выкаченные безумные глаза:

— Ты что визжишь? Кто я тебе, что ты на меня визжишь?

— Брось, Ипатка, брось! — опять потянул его за рукав пожилой солдат.

— Нет, врёшь! — расходился Ипат. — На-ка, держи! — Он ткнул ему в руки свою пузатую суму и тотчас схватил за локоть охранника: — Веди, товарищ, к начальству, веди всех! Там разберутся.

— Проверь их обоих! — снова раздался бас.

Толпа уже гудела, перехватив и раздувая спор, — каждый сыпал в одну кучу всякого жита по лопате. Охранник отмахивался — ему хотелось, чтобы все разошлись по местам, — но солдат понукал его, и народ шумел. Внезапно пронёсся грудной женский голос:

— Саша, сейчас! Я с тобой! Не ходи один!

Анастасия Германовна расталкивала людей, пробираясь к Пастухову. Он разглядел её через головы. Бледный, затвердевшими, точно на холоде, губами он бросил ей небрежно ласково:

— Ничего не случится. Глупости. Ступай к Алёше.

Он обернулся к охраннику:

— Идёмте, — и пошёл первым, так решительно, что народ расступился.

В пустой узенькой комнате, около застеклённой двери, за которой виднелась платформа, сидел человек в штанах галифе и читал брошюрку. Он поглядел на вошедших, заложил страницу обгорелой спичкой, расставил ноги.

— Кто такие? — не спеша спросил он охранника.

— Шумят.

— Они вот, товарищ, желают на Балашов, — молодецки сказал Ипат, указывая отогнутым большим пальцем на Пастухова и затем поворачивая палец на Дибича, — а вот будто из германского плена берет их под защиту. Народ сомневается.

— Вы что же — народ? — спросил товарищ.

— Народ, — серьёзно ответил солдат. — Прежде Томского полка, третьего батальона, двенадцатой роты ефрейтор Ипат Ипатьев. В Красной Армии добровольно. Был в боях. Отпущен по ранению.

— Куда ранен?

Ипат поднял взор на потолок, выпятив шарами голубоватые белки, и, так же как показывал на Пастухова, крючковатым большим пальцем ткнул себе в левый глаз:

— Осколочек угодил под самый под зрачок, отчего произошла потеря зрения на полный глаз. Вот это место, вроде крохотного опилочка.

— Ну, выйди, если понадобишься, позову, — сказал товарищ.

Шагнув к столу с постеленной на нём общипанной по краям газетой в кляксах и писарских задумчивых росчерках, он вытянул из кармана галифе большой, как наволочка, атласный кисет, раскатал его, отщипнул кусочек газеты на столе и принялся медленно скручивать цигарку.

— Запалок нет? — спросил он охранника.

— Спалил все как есть.

Пастухов зажёг спичку. В её свете строго кольнул исподлобья пожелтевший взгляд товарища и потух вместе с огнём.

— Документы.

Пастухов достал бумажник. Дыша тягучим дымом на развёрнутую важную бумагу, товарищ внимательно читал. Народный комиссар по просвещению удостоверял, что известный писатель-драматург Пастухов отправляется с семьёй на родину своей жены, в Балашовский уезд, и обращался ко всем учреждениям и местным властям с просьбой оказывать ему в пути всяческое содействие.

— Закурить не угостите? — попросил охранник.

— Что там у них вышло? — не отрываясь от чтения, проговорил товарищ и подвинул кисет.

— Требовают от начальника посадки. А сказано, посадки не будет.

Товарищ сложил бумагу, не торопясь глянул на Пастухова:

— Начальник станции не бог.

— А кто же бог? — чуть улыбнулся Пастухов.

— Бог нынче отменённый, — с удовольствием протянул охранник, подцепив добрую щепоть махорки.

— Вы зачем же хотите в Балашов?

— От голода. В Петербурге голод.

Минута прошла в молчании. Охранник долго прикуривал, высыпая на стол мелкую крошку огня из цигарки товарища, который думал, поглаживая себя за ухом. Пастухов и Дибич ждали покорно. Охранник, спрятанный клубами дыма, как станционное депо, сказал:

— Норовят к хлебу поближе. Задушат деревню. Едоки, едоки. Тот в шляпе, энтот под зонтиком, а пашет один мужик.

— Тоже — в Балашов? — спросил товарищ у Дибича.

— Я — в Хвалынск.

— Чего же вы вступились?

— Из сочувствия. Я скоро месяц из плена, а все не доберусь до дому. Не сладко греть своими боками полы на вокзалах.

Он подал документ, в штемпелях и закорючках. Товарищ повертел бумагу, изучая иероглифы, скучно вернул её, оборотился к Пастухову:

— Так что же вы хотите?

— Отправьте меня, к чёртовой бабушке, с эшелоном, — отчаянно махнул рукой Пастухов, чувствуя, что наступил момент требовать. — Я сам-третей с семьёй. Да старуха, воспитательница сына. Пихните нас куда-нибудь в тамбур.

— Попробуем, — усмехнулся товарищ.

Он аккуратно спрятал кисет и брошюрку в бездонный карман галифе и качнул головой на дверь.

Пастухов вышел за ним на платформу.