Первые шаги

Дальше в письме, все так же пользуясь иносказаниями, Степаныч сообщал, что партийная организация, хотя и маленькая, в Петропавловске сейчас есть, только она поглубже запряталась в подполье. Ищут пути в депо, надеются что Сашка, Гришин сын, поможет связаться со слесарями. Саша работает учеником у Ивана Жукова, а Савелий Коньков взял под свое начало Федотова сынишку Стеньку. У Карима есть крепкий дружок в казармах, Володька держит связь с кожевниками…

«Попади такое письмо к жандармам, пожалуй, все же заподозрили бы неладное, а там и расшифровали бы некоторых», — подумал Антоныч, окончив читать. Сложив листок в трубочку, он зажег его, и все молча смотрели на вспыхнувшее яркое пламя.

«Так и письмо это осветило для нас реакционные потемки», — подумал Дмитрий и взглянул на сидящую против него Аксюту.

Колеблющиеся отблески отражались в глазах молодой женщины, беспрерывно меняя их выражение. Задумавшись, она свела в одну линию тонкие черные брови, не закругляющиеся к вискам, а раскинувшиеся, как крылья ласточки в быстром полете.

— Для нас с вами указания «дяди Владимира» так же обязательны, как и «племянника» для Степаныча, — чуть улыбнувшись, заговорил Антоныч. — Наша задача — накопление сил, чтобы в нужный момент здесь было на кого опереться. А силы наши растут. Вот сегодня двое наших товарищей, — продолжал он торжественно, окинув ласковым взглядом Аксюту и Виктора, — вступят в члены нашей партии, ряды большевиков пополняются.

Аксюта мгновенно откинулась к стене, в тень. В расширенных глазах промелькнуло выражение счастья, а затем что-то похожее на робость, будто у нее вдруг возникло опасение: достойна ли она того, о чем говорит ее постоянный руководитель? Повернув голову к Виктору, Аксюта вопросительно посмотрела на него, словно потребовала подтверждения, что оба они оправдают надежду Антоныча — всегда и во всем быть настоящими большевиками. Виктор мягко и уверенно улыбнулся.

«Как волнуется Аксюта!» — думал Дмитрий, глядя с нежностью на правильный профиль Аксюты, заалевшую раковинку маленького ушка, трепетавшие уголки губ, и тут же осудил себя за то, что любуется Аксютиной красотой, а не думает о том, чем полны мысли его товарищей.

«Когда пришла она ко мне первый раз, плачущая о муже, закованном в кандалы, я полюбил не товарища, а прекрасную женщину, — укорил он себя. — Но я не хотел того, не думал о том, чувство захватило нежданно, — пытался оправдаться перед собой Дмитрий. Однако тут же сурово прервал оправдания: — А сейчас?..»

Он заметил, что Аксюта, прикусив нижнюю губу, с страстным волнением слушает слова Антоныча об обязанностях члена партии.

— Если потребуется отдать и жизнь за дело партии, настоящий большевик не поколеблется… — донеслись как будто издали до него слова Антоныча.

«Жизни и я не пожалею, но личное чувство берет у меня верх над общественным», — подумал Дмитрий и смущенно опустил голову.

— Мы не будем заставлять тебя, Аксюта, рассказывать о себе — знаем почти с детства. Скажи одно: не пугает ли тебя огромная ответственность, хватит ли сил на постоянный подвиг? — спросил Антоныч.

Аксюта встала.

— Все силы отдам на борьбу с врагами, ничего не испугаюсь — ни тюрьмы, ни ссылки, ни смерти, — сказала она, задыхаясь от волнения.

Хотела еще что-то добавить, но не смогла больше вымолвить ни слова, только взглянула на всех своими глубокими темно-серыми глазами, полными искренней радостью и чем-то таким, что трудно передать словами: тут была и жажда подвига, и вера в свои силы, и еще многое другое…

Когда товарищи поздравили Аксюту и Виктора с вступлением в ряды РСДРП, Антоныч предупредил:

— Только запомните: соблюдать осторожность — обязанность каждого! Сейчас провалиться, попасть в руки врагов не геройство, а предательство…

Простившись, все разошлись разными путями. Антоныч, как обычно в последнее время, проводил Аксюту и подождал, пока вслед за стуком калитки хлопнули одна за другой две двери. Слесарь опасался, как бы Павел Мурашев, почти ежевечерне кутивший в трактире Ачкаса, не сделал какой-нибудь подлости против Аксюты — тут ведь почти рядом.

Аксюте Антоныч ничего не говорил — не хотел пугать, — но сам все время, пока не закрывались ачкасовские кабинеты, был настороже, охранял избушку Железновых.

* * *

Если бы Анастасия Миновна вздумала попросить мужа защитить поденщицу от грязных приставаний Павла Мурашева лет десять назад, то Терентий Егорович рявкнул бы на нее зверем: «Не приставай с глупостями!» Да и вряд ли она тогда решилась бы обратиться к нему с подобной просьбой.

Но с приближением старости характер купца явно для окружающих начал меняться, он стал как будто добрее.

О том, что доброта Никитина — ханжество и страх перед беднотой, страх, зародившийся в матером купчине после событий девятьсот пятого года, никто не догадывался. С течением времени Никитин и сам уверовал в свою добродетель; он часто говаривал с благочестивым видом:

— Сам господь бог завещал нам жалеть сирых и убогих. Деньги дать что! Это легче всего сделать. А ты словом обогрей, от несправедливости защити…