Первые шаги

— Его грех — его и ответ. Не нам судить своего брата во Христе. Ты учись у него, как жить правильно, чтоб с нуждой расстаться, а не безбожию. Хозяин-то он больно хороший. Смотри-ка, во дворе-то у него: две лошади, корова, свинья, три овцы, — а ведь уезжал из Камышинки — кроме лошаденки, ничего не имел. Этому учиться надо. Коль боишься чему зряшному поддаться, так зайди потом ко мне, расскажи, о чем он говорил с мужиками, а уж я тебе помогу зерно от мякины отличить. Только ему про наш уговор не сказывай, еще на грех наведешь — обидеться может.

— Да коль ты, Петр Андреевич, советуешь, седни же пойду, — ответил Парамон, думая: «Может, и вправду поумнею, а то вон Лисафетка и та дураком зовет».

— А опосля ко мне заверни. Вот и будем с дружком моим уму-разуму тебя учить. Станешь ты для всех Парамоном Филимоновичем, — засмеялся хозяин. — Может, и нас еще помиришь, а то злые люди развели разговоры: у меня вон Павка-то не женится, все Аксюту ждет — больно девка красива…

— Папанька, пожалуйте чай пить, — кланяясь свекру и Парамону, позвала вошедшая Наталья. Она теперь одевалась по-городскому, и разговор у нее стал иным. Сметливая, расторопная баба с помощью мужа быстро разобралась в новых порядках и научилась угождать свекру. На свекровь она больше не обращала внимания. Наталья, а не Марфа Ниловна была теперь полновластной хозяйкой в богатом доме Мурашевых. Она брала на веру все указания свекра и немедленно приспосабливалась к ним.

Над Парамошкой старшая сноха Мурашева всегда смеялась вместе с другими. Но как только свекор пригласил его к себе в дом, Наталья стала с ним приветлива, величала и кланялась ему. Значит, так надо. Даже младшую сноху Варю оборвала, когда та стала передразнивать неуклюжего Парамона.

— Он нам брат во Христе, нечего над ним зубы скалить! — сказала она тоном Петра Андреевича.

— Что ж, пойдем, Парамон Филимонович, закусим чем бог послал, — молвил, поднимаясь, хозяин в ответ на приглашение снохи.

Пропустив мужчин, Наталья пошла вслед за ними.

2

У Карповых, живших сейчас во много раз лучше прежнего, мир в семье исчез. Прасковья раньше не осмеливалась слова поперек сказать, а теперь не переставая ворчала на мужа.

— Сам нас в истинную веру перевел. Со своими единоверцами живем, а из-за тебя басурманами все село зовет. Нет чтобы с добрыми людьми дружить, все норовишь со всякой гольтепой вожжаться, да еще с кыргызами, взяла бы их нелегкая… — ежедневно пилила Прасковья.

Первое время Федор пытался успокоить жену, напоминал, как трудно им было прежде жить, что и теперь вторую-то лошадь дочери заработали. Говорил, что киргизцы добрые люди: многим беднякам бесплатно дают коров, чтобы ребятишкам молоко было, и пахать-то быков давали за прокорм только. Убеждал, что их богачи не лучше Кузьмичевых и Лукьяновых кожу со всех дерут, но Прасковья и слушать его не хотела: принималась плакать, повторяла все сплетни, слышанные в моленной, и, расстроившись, задыхалась от удушья. Хорошая жизнь в Родионовке ей не пошла на пользу, лицо Прасковьи опять опухло, пожелтело, одышка усилилась.

Чтобы не волновать жену, Федор замолкал и постепенно привык не отвечать на ее упреки. Своими затаенными думами он делился только с Аксютой да с некоторыми надежными мужиками. Самыми задушевными его друзьями были Егор Лаптев да Кирюшка Железнов — «молодой парнишка, а толковый».

В первом году они втроем, на трех лошадях, вспахали свои наделы и сняли неплохой урожай, а к нынешней весне и Кирилл купил себе лошадь, не дорогую, но хорошую, — Мамед помог найти. Купили они вместе и двухлемешный плуг. «Куда сподручней, и урожай нонче вон какой сняли», — размышлял Федор, сидя за раскрытой книгой и краем уха слушая воркотню жены. Аксюта с Машей после обеда ушли к старшей сестре, и они с женой остались вдвоем. Попозднее подойдут мужики, а пока можно было почитать и поразмыслить. «Нет, а Кирюшка-то каков: за одну зиму грамоте научился!» — радостно вспомнил Федор и улыбнулся.

Прасковья, стоявшая возле печки, увидев улыбку мужа, рванулась к столу.

— Тебе смешно, что себя погубил, да и девку губишь! — закричала она в голос.

Федор очнулся от своих дум и удивленно взглянул на жену.

— Истинно говорит отец Гурьян, что у нас дом басурманским стал, — продолжала, уже плача, Прасковья. — И никонианцы, и молокане, и киргизцы толкутся чуть не каждый день. Чего лучше? Табашники Горовы весной сватов присылали! Кабы я не выгнала их, так ты отдал бы Оксю, в геенну огненную своими руками родную дочь сунул бы…

— А зря не отдали. Вон смотри, как Полинка живет у них, как цветок цветет, — перебил жену Федор, ласково глядя на нее.

Но Прасковья завыла в голос:

— Головушка горькая! Басурман, как есть басурман!.. Да пусть лучше старой девкой останется, а уж за никонианца никогда не отдам. Лучше тело погубить, чем душу! — кричала она, не помня себя от гнева.