Первые шаги жизненного пути

С одной моей шалостью того лета связано воспоминание о редчайшем в нашей семье случае обмана. Наш отец больше всего требовал от своих детей правдивости. Малейшее проявление нечестности вызывало с его стороны неудержимую вспышку гнева, которой мы ужасно боялись. Зачем мне понадобилось сделать то, что я тогда сделала, совершенно не знаю. Я взяла и открыла в саду водопроводный кран, из которого брали воду для поливки цветов. Натекла большая лужа, дорожка неподалеку от нашего дома стала совсем мокрой. Мою проделку видел брат Миша. Когда папа стал спрашивать нас о том, кто открыл кран, я заявила, что это не я. Миша выдал меня, и на мою голову обрушилась вся сила папиного гнева.

В связи с этим происшествием мне вспоминаются еще два аналогичных случая из моей детской жизни. Один из них относится к самым ранним годам, когда я была крошкой не более 2 с половиной лет. Дело происходило на даче, в Силламягах. Раз вечером мамы почему-то не было дома и папа поил нас на ночь молоком. Когда мама пришла, она спросила нас, пили ли мы уже молоко. Должно быть, мне хотелось еще молока, так как я, не смущаясь тем, что папа находился в соседней комнате и дверь была открыта, заявила, что мы молока еще не пили. Несмотря на мой чрезвычайно юный возраст, папа ужасно рассердился на меня за эту ложь; тогда впервые в мое сознание проникло яркое представление о честности, занявшее в нем прочное место на всю мою дальнейшую жизнь.

Второй случай произошел значительно позже, когда мне было уже лет 8-9. Папа часто просил нас разрезать новые книги. Один раз он дал мне разрезать толстый том Фукидида в издании Сабашникова. Был ли нож слишком тупым, а бумага толстой или же я небрежно разрезала, только помню, что края страниц получились у меня неровные, а местами совсем рваные. Почему-то я не остановилась, увидев свою неудачу, а продолжала резать до конца и испортила таким образом всю книжку. Когда дело было сделано, я ничего не сказала папе, закрыла книгу и положила ее на место. Папа скоро обнаружил мое преступление. Он так рассердился на меня, как, кажется, ни до, ни после этого не сердился. Его возмутила не столько моя неаккуратность, сколько тот факт, что я хотела скрыть то, что сделала. Помню, как он взял ножницы и целый вечер занимался тем, что обрезал края каждой страницы, выравнивая их. Он говорил при этом, что испытывает такое чувство, точно режет свое тело. Мои же ощущения были непередаваемы. Это было настоящее, неподдельное отчаяние, состояние полного ужаса перед собственной преступностью.

Одна из моих проделок того лета особенно ярко запечатлелась в моей памяти. Кроме своего городского приема больных детей, дядя Бума в определенные дни и часы вел прием и на даче. Как-то вечером, когда у него Шел такой прием, я решила его разыграть. Переодевшись в маль-чишечий наряд и подпихнув под Сережин картуз свою непокорную шевелюру, я отправилась к нему в качестве пациента. Он тотчас же сообразил, в чем дело, принял меня и довольно долго вел со мной серьезный разговор; а я ушла от него чрезвычайно гордая и уверенная в том, что он по-настоящему меня "не узнал".

Старший сын дяди Бумы Саша, подросток-гимназист, обращался с нами уже так, как взрослые обращаются с детьми. Помню, что мы любили тормошить его и он часто возился с нами. У него были жесткие, рыжеватые, торчащие кверху волосы. Как-то, когда он шел по дорожке сада, мы подкрались сзади и ухитрились положить ему на голову порядочный камень. Он продолжал невозмутимо идти вперед, а потом заявил нам, что волосы его удержали камень, даже не прогнувшись, и он не почувствовал его тяжести. Мы поверили этому. Потом в Москве я рассказывала о том, какие чудесные волосы у моего двоюродного брата.

Саша рассказывал нам про гимназические нравы, про то, как они доводят свою немку, про сложную систему шпаргалок. Про немку они распевали песенку: "Их бине дубина, полено, бревно, что Берта - скотина, все знают давно". А шпаргалки прикрепляли на резинках изнутри к манжетам и незаметно вытягивали, отвечая урок. Если учитель видел у руках у ученика бумажку и спрашивал, что это такое, ученик показывал пустые руки, так как шпаргалка на резинке убегала в рукав.

Все эти рассказы меня чрезвычайно занимали. Саша был в том периоде, когда мальчики все знают и не признают никаких авторитетов. На этой почве у него бывали частые стычки с отцом, а когда вмешивался мой папа, то Саша начинал азартно спорить, беспрестанно повторяя: "Дядя, ты не знаешь".

Бедный Саша, его жизнь оказалась такой короткой. Осенью 1917 года, едва дожив до своих двадцати лет, он скончался от брюшного тифа.

В это лето наши родители на одни сутки поехали в Кишинев, свой родной город, для того, чтобы вспомнить детство и снова увидеть знакомые места. Мама до этого времени уже тридцать лет не была в Кишиневе, из которого она уехала в возрасте десяти лет в 1883 году.