Первые воспоминания. Рассказы

Помню, на чердаке было множество клеток. И в комнате, где гладили, они были свалены в угол, и у окна, где отец и братья вешали свои ружья, охотничьи сумки и патронташи. Так вот, в доме было огромное, бесчисленное множество клеток — заплесневелых, позеленевших от старости. И это странно, потому что в нашем доме никто — ни мы, ни те, что росли до нас, не любили держать зверей и птиц в клетках. Был у нас в семье особый дар — приручать и дрессировать птиц; рассказы о деяниях куропаток, ворон, соек передавались из уст в уста и дошли до меня: у нас все помнили их имена, повадки, характеры, манеру петь или кричать. Когда моя мать была маленькой, в нашем доме жили даже олень и ручной кабаненок.

Но клетки откуда-то появлялись. Для соловьев — совсем маленькие, из тонкой проволоки со стеклянными дверцами; четырехугольные, из шершавых деревянных палочек — такие продают крестьяне; высокие, из гнутых железных прутьев, с кольцом наверху. От этих клеток веяло жутью, странным образом они напоминали о средневековье. Для меня эти клетки «пахли кровью и страхом».

И все же клетки необъяснимо притягивали меня. Еще раз я наткнулась на них, лазая по бабушкиному чердаку. Я выставила их на пол около окошка, за которым кричали стрижи; они были пыльные, в паутине. Я разглядывала их и иногда вздрагивала, не знаю, от удовольствия или от страха. Я была совсем маленькая, лет семи, не больше, но помню их так отчетливо, как будто и сейчас стоят у меня перед глазами эти таинственные маленькие тюрьмы для чего-то неведомого, для какой-то тайны, которую я не умела разгадать.

Однажды я сказала отцу: «Принеси мне живую птицу». Но отец забыл. Я сказала старшему брату: «Принеси мне птицу, я посажу ее в клетку». Но он не обратил внимания. А один из деревенских ребят принес воробышка со сломанной лапкой. Он держал его в руке так, что одна только маленькая печальная головка высовывалась из грязных пальцев. Воробышек открывал клюв и издавал слабый писк, еле ощутимый, как прерванное дыхание.

— Он умрет, если ты его посадишь в клетку, — сказал мальчик.

Это был славный деревенский парнишка, таких называют обычно «лопухами», «олухами» или как-то еще в этом роде. У него были черные миндалевидные глаза и удивительно белые редкие зубы, торчавшие из вечно полуоткрытого рта. Мы наклонились и положили птицу на землю. Сильно пахла трава, нагретая солнцем, крапива жгла руки. Воробышек лежал на траве — беззащитный, одинокий. Мы принесли ему хлебных крошек, гладили его одуванчиком, придумывали ему красивые имена. Я притащила большую клетку; дверцу мы оставили открытой и положили внутрь цветы, траву и кусок печенья, валявшийся поблизости, поставили корытце с водой. Потом положили туда раненого и ушли.

Дня через три пришел мальчик и напомнил мне о нем.

— Как воробышек?

Мы побежали в сад, туда, где оставили клетку. Она была пустая. Увяли цветы, засохла трава, и только вода забытой звездой еще поблескивала в корытце да муравьи лазили по печенью.

Мы молча смотрели. Я вздрогнула, увидев муравьев. Я всегда ненавидела их, еще и сейчас ненавижу. Палочкой мы вынули печенье, убрали из клетки траву, мертвые маки. Я навсегда запомнила, как наши руки — его и моя, темные от загара, исцарапанные ежевикой, беспомощно трогали пустоту. Наши руки, касавшиеся прутьев, — так нежно, так печально.

Я отнесла клетку обратно, поставила ее рядом с другими. Через несколько лет этот мальчик умер, и я вместе с другими детьми была на его похоронах. А вернувшись домой, я видела руку, которая трогала пустоту, убирала сухую траву, увядшие цветы. И ставила на место старую, заплесневелую, таинственную пустую клетку.

Перевод Н. Малиновской

Дорога

Встреча с ними всегда была нежданной — как будто, много лет спустя, встречаешь друга детства и он спрашивает: «Что же было?» Незаметно сворачивает дорога — и нет ничего особенного, просто еще один поворот. Но за этим поворотом уже не видно начала пути, отрезанного навсегда, и никому не дано вернуться и еще раз испытать судьбу.

Те тополя, всегда неузнаваемые, — и когда серебрились листья, и потом, когда голые тонкие ветки таяли в сером влажном небе, отливавшем на закате золотом и охрой; прибрежные тополя — оловянные солдатики, уходящие вверх по течению, к краю гор. Куда они шли ровным строем? Куда вел этих странников тайный обет, которого нам уже никогда не разгадать?

Мы приходили туда ранней весной. Весна рождалась на речном берегу и все заполоняла желтыми цветами, — мы по наивности считали их ядовитыми. Вода была холодная и обжигала пальцы. Мы были одеты по-зимнему — в свитерах и ботинках, но эти желтые крапинки уже брезжили среди цыганских тростников. А там, куда не доставало солнце, лежал снег. Мы огибали дом, ступая по мерзлым комьям в ледяных иглах, сворачивали за угол и вдруг встречали тополя. И едва завидев их, уже чувствовали, что выросли, понимали, что вернулись и минул еще один год. И что-то тянулось в воздухе — как легкая паутина.